Безделушки, разбросанные на столе и на подоконнике, всегда забытое, перекинутое через спинку кресла платье, кружевной платок, пушистым комком белеющий на темной обшивке дивана, – все эти вещи разговаривали с ним, и порой у наго возникало желание погладить их рукой.
– Неужели они добьются своего, – думал Локшин, – распустить комитет, передать какому-то институту…
– Ты давно ждешь? – спросила Ольга, расстегивая влажную беличью шубку, – а я с площади. Павла Елисеевича видела. Обещает закончить постройку к апрелю. Как это чудесно, – восторженно продолжала она, – я до сих пор не могу поверить, что это действительность. Подумай – при таком недоверии…
– Я тоже сегодня был на площади, – неопределенно ответил Локшин.
– Ты недоволен? Тебя что-нибудь огорчило?
– Да нет… Так как-то…
– Ты знаешь, я ужасно люблю Павла Елисеевича. Подумай только – академик, мировая величина, а он целыми днями торчит на постройке, как десятник бегает по лесам, ругается с рабочими. «Хотите, говорит, Ольга Эдуардовна, удовольствие получить, – постойте-ка там, в толпе». Я говорю – ничего интересного. Ругаются…
– Ты слышала?
– Ну, конечно. А он мне знаешь что ответил: «Вы, говорит, барынька, главного не усмотрели. Не ругались бы, не толпились – было бы плохо. А теперь посмотрите, какой интерес».
– Ты думаешь, он прав? – недоверчиво спросил Локшин, – а ты знаешь, что МОСПС сегодня потребовал ликвидации общества?
– Ликвидации? – вздрогнула Ольга.
Тогда Локшину не приходило в голову, что Ольга могла иначе, чем с горечью, с недовольством, с обидой встретить это сообщение. Если бы он внимательно вслушался в ее голос, он понял бы, что в ее удивлении сказывается некоторая нарочитость.
– Ну, конечно, у них ничего не выйдет. Мы не позволим… Кстати, – переменил он тему, сам не зная почему решив не рассказывать Ольге подробностей собрания в МОСПС, – неужели ты думаешь, что Загородный прав?
– Милый, он всегда прав! Он больше, чем умница. Ты обедал? – И, не ожидая ответа, Ольга стала накрывать ид стол.
