Рядом, скорбно повесив лохматую голову над уже опустошенным графинчиком, сидел поношенный мужчина с обрюзгшим ястребиным лицом и рассеянно рисовал карандашом на закапанном жиром меню. Дальше два столика занимала шумная, чувствовавшая себя как дома компания.
Локшину бросился в глаза человек в пенсне, со щербатым лицом, с зубами, может быть, нетронутыми временем, но все же казавшимися гнилыми, в блистательном спортивном костюме с широкими поверх пестрых чулок шароварами, узким, на узкой же талии, пиджаком, нето в клетку, нето в полоску, нето чорт знает во что. Человек этот показался Локшину знакомым.
Вместе с ним были две дамы, три молодых человека и один человек просто – по-видимому муж. Дамы были непринужденно веселы, молодые люди принужденно остроумны, человек просто – молчал и платил по счетам.
– Иван Нарядный, – представился подойдя к столу молодой человек в комсомольской майке грязно-рыжего цвета, – поэт. – Он энергично потряс руку Локшину и тут же, постучав перечницей о стол, вызвал официанта и заказал ему лангет соус пикан.
В «Доме Герцена» Локшин был впервые. Но его занимала не обстановка приютившегося под сводчатыми потолками ресторана, не экспансивная женщина за роялем, не возможность случайно увидеть обладателей нашумевших литературных имен, – его занимало то, что он никак не может вспомнить, где встречался с человеком в ослепительных шароварах. Он пытался сосредоточиться, тщетно выругал изменившую ему память, заблудился в нахлынувших ассоциациях и рассеялся только тогда, когда сидевший рядом волосатый мужчина, в последний раз поглядев на опорожненный графинчик, изрек ни к кому не обращаясь загадочное слово:
– Мрак…
Но прежде, чем Локшин доискался смысла этого неожиданного слова, человек в шароварах внезапно встал, походкой подгулявшего офицера пластунского полка подошел к Локшину и с преувеличенной радостью закричал:
– Локшин! Ты!
Волосатый человек равнодушно перевел глаза с графинчика на человека в шароварах и снова застыл в прежней позе.
– Кажется, – сказал Локшин, смущенно улыбаясь, но снова память ничего не подсказала ему.
– Саша! – выкрикнул неизвестный, – да неужели не узнаешь?
И только теперь с чрезвычайной отчетливостью в памяти встали белая каемка воротника над черной тканью гимнастерки, модные тогда узкие брюки с заботливо оберегаемой складкой, – словом его товарищ по гимназии Буглай-Бугаевский, тогда хваставшийся отцом – председателем судебной палаты.
