Еле тлели угли в жерле тьмы, шуршало что-то в сенной сухости, что-то неясное, но хорошее хотелось понять до конца.
— Что ж, так и не взял он Карата? Потом? — спросил я.
— Нет. Переписывались, думал друг мой туда на охоту ездить, в отпуск, но понял, что и себе, и Карату душу перервет… Так и не видал его с тех пор, но письма от старика каждую зиму получал: никто не мог с Каратом тягаться по кунице.
— А теперь?
— А теперь он уже стар. Живет на покое. Старый, морда поседела…
— Вы что, его видели? Теперь?
— Нет, хозяин написал.
Угли совсем погасли, только искры пробегали по пеплу в черноте и холодом овевало иногда лицо с невидимой земли. Динка посапывала у меня под боком, щекотала щеку какая-то травинка
— А как звали его? Вашего друга?
— Друга? Сергей Павлович.
С трудом разлепил я глаза, не понял, где я, почему в сене, почему на губах привкус зимнего холода, а лаз из шалаша светит белым матовым и пушистым снегом. Снег! Все кругом, кроме елей, стало мягким, покойным, белым-белым. За ночь завалило пойменные кочки, шалаш, осиновую колоду — все. Я вылез и вдохнул до дна, до слез, чистый снеговой холодок. Из серо-белого неба порхали редкие снежинки, было тихо-тихо.
Мы перешли черную речонку, сбивая порошу с осоки, проложили след до дальних опушек и пошли высокими местами, огибая осиновые колки, к сосновым борам. Под соснами снега было мало — чуть припорошило брусничные кочки, медные стволы расступались и смыкались за спиной, а мы все шли на северо-запад, и смотрели, и дышали, и ждали, когда Динка начинала носиться по чьим-то следкам.
— Это чьи?
— Это ласка, наверное…
Анатолий Иванович замолчал наглухо, точно ночью выговорился вперед на месяц. За полдня два-три слова, а то только "да" или "нет".
— Нет тут белки…
— Нет.
— А это кто?
Поперек поляны широкие шаги-дыры и вокруг них розовая каемочка. А вот алая капля впиталась, окрасила снежные кристаллики, вот еще, еще.
— Лось, — сказал Анатолий Иванович и пошел по следу. След завел в болото и стал шире, а капель больше не попадалось.
— Куда ж мы? — спросил я, наконец. Анатолий Иванович остановился, размял сигаретку, протянул мне пачку. Там было только две сигареты.
— Последние? — спросил я. Он не ответил, осмотрелся, снял шапку, прислушался, надел, покачал головой.
— Бракоделы!..
— Кто?
— Кто лося подранил.
— Так это… Может, упал? Пойдем по следу?
Он не ответил, свернул от следа в бор, только через минуту-две сказал:
— Лось ушел: царапнуло… — И попер куда-то сквозь чащу в мелкий ельник. За ельником был овраг еловый, а из оврага журчание воды слышалось как чей-то нежный разговор.
