— Поставим. Только белки мало.
— Почему?
— Нет шишки — нет и белки.
— А у вас, он говорил, тоже лайка. Что ж не взяли?
— Кобель. Дерется в деревне. Да я у Максимыча возьму сучку.
— Белки мало, что ж там есть? — спросил я.
— Рябчик попадается.
— Рябчики мне ни к чему, — сказал я небрежно.
("Ты едешь, чтобы убить какого-то несчастного последнего рябчика, — сказала Аня. — Зачем тебе это?" — "Совсем не чтобы убить!")
Мы с ней дружили с первого курса. Вот уже третий год, но чтобы так разойтись — не думал я, нет, не представлял.
"Дело обычное", — простучали колеса, и я им повторил еще и еще раз, а они — мне. Динка вытянулась из-под скамейки и понюхала ногу толстой дамы, а та ноги подобрала под себя, ойкнула.
— Она не кусается, — сказал я и приготовился.
Но дама, хоть и в каракуле, не завелась, спросила только:
— Это что же, собачка вам белку ловит?
— Ловит, — сказал я.
Дама посмотрела недоверчиво.
— Ловит и хозяину носит, — сказал какой-то дядька в плаще и кепке.
— Носит, обдирает и в магазин сдает, — сказал другой дядька, и все засмеялись.
— Две белки — и бутылка, — добавил первый.
— Третья — и закуска, — подхватил второй.
— Ну, поехали! — сказала дама. — Вам только про бутылки и разговор!
Она так это сказала, что все заулыбались, потому что поняли, что никакая она не дама, а очень даже русская и добрая женщина, а каракуль на ней — искусственный и делу не помеха.
— Нам через одну слазить, — сказал Анатолий Иванович.
Мы успели на местный автобус на Новоселово, и еще стоял тот высокий стальной день, когда мы ехали по узкой шоссейке через сосновые боры и березовые прогалы. Потом пошла ель — черная, старая, а потом ржавые осоки в пойме речушки, километровый столб: двенадцать. Анатолий Иванович постучал водителю:
— Высадите нас здесь.
— Зачем? — спросил я. — Нам еще, вы говорили, двадцать ехать.
— Здесь лучше, я ходил, — ответил он, вытаскивая свою котомку.
Мы стояли на мостике. По черной воде плавали блеклые листья, пойма в побуревших ивняках шла на юго-восток. С двух сторон пойму провожали могучие еловые леса. Они темнели сквозь прозрачный березняк опушек, по краю которых мы пошли вверх по течению заросшей речушки. Мы шли в серое и по серо-желтой траве, уходили по шоссе в тишину, холодную, неподвижную, с привкусом вялой листвы, ольхи, осины и спящего муравейника под старой одинокой елью. Мельчайшая морось сеялась на лицо с неба — не то дождь, не то иней. Ветра не было, никого и ничего не было, кроме нас. "Смотри, как здесь покойно", — сказал я Ане, и она кивнула, поняла. Анатолий Иванович шел молча, поглядывал по сторонам, Динка шныряла рядом, часто возвращалась — проверяла, здесь ли я.
