Сам Иван про очередную жену в отставке говорил:
– А, чтобы ее, шалаву, Бог побил, она у меня столько добра понесла из хаты, что я остался гол як сокол.
Выслушав его сетование на очередное крушение семейной жизни, я сказал Ивану, что виноваты не жены, – на мой взгляд, добрые хозяйственные красавицы, а он сам, потому как в нем сидит лютый блудный бес асмодей, которого надо срочно изгнать, а то будет беда.
Услышав это, Иван оторопел и долго смотрел на меня непонимающими глазами:
– Ось лихо яке! Так во мне живе лютый бис асмодий, живе, яко селитер в потрохах. Як же его, вражину, выкурить из мене, а то ведь от жинок мне гибель иде.
– Никто не поможет, кроме батюшки Иова! – сказал я.
И вот мы поехали к нему. Проехали древний городок Хуст. После Хуста пошли истинно православные места. Здесь народ героически сопротивлялся униатскому окатоличиванию, и руками, и зубами держался за родное Православие. Проехали Буштыно и здесь вдоль реки Теребля стали подниматься по ущелью к селению Малая Уголька.
Ну вот, наконец, и Малая Уголька. Селение было внизу, а церковь на горе. Пыхтя и чихая мотором, машина поднялась в гору к церкви. Церковь небольшая, деревянная. При входе от самого фундамента, высокого, в рост человека, на гвоздях висело множество шляп различных цветов и фасонов. Это все шляпы прихожан. Значит, еще шла служба, и народу было полно. Когда вошли в переполненную церковь, я сразу ощутил, как теплое чувство Божией благодати согрело душу. Из алтаря послышался возглас:
– Святая святым!
Вскоре Царские Врата раскрылись, и на амвон вышел священник с чашей в руках «Боже правый! Не сплю ли я?» Я смотрел и будто бы видел воскресшего Серафима Саровского. Прекрасное, как бы в Фаворском Свете, лицо, неизъяснимо благодатное и простодушное. Голубые глаза, источающие доброту и какую-то детскую радость. Это был сам батюшка Иов. Он говорил на своеобразном русинском диалекте, который распространен в закарпатских горных ущельях. Но все было понятно. Вероятно, это был язык, со времен князя Даниила Галицкого до наших времен сохранившийся на Верховине.
После службы батюшка Иов повел нас с Иваном к себе в келью. Домик, где он жил, был небольшой, состоящий из кухни, кладовки и кельи. На кухне хозяйничала старая приходящая монахиня – матушка Хиония. В открытую дверь кладовки было видно множество полок и полочек, уставленных банками, глечиками, кринками, мешочками с крупой, кругами овечьего сыра, связками кукурузы. Все это приношения прихожан. Пока матушка Хиония уставляла трапезу, я разглядывал келью. Сразу бросилась в глаза красивая печка с чудными малахитового цвета фигурными обливными изразцами. Узкая железная кровать с досками, покрытая серым суконным одеялом. Одежный шкаф грубой деревенской работы, письменный стол с темно-зеленым сукном. На нем стоял старинный барометр, лежали толстые книги в кожаных переплетах с медными застежками: славянская Библия и славянский «Благовестник» Феофилакта Болгарского. Были там еще два портрета: Людвига Свободы, президента Чехословакии, с дарственной надписью и архиепископа Крымского Луки (Войно-Ясенецкого), с которым батюшка был знаком по лагерю и тюрьме. В красном углу светились лампадки перед чудными и редкими иконами: Божией Матери «Гликофулиса», или по-русски «Сладкое лобзание», «Иверская», «Казанская», поясной образ «Господь Вседержитель», образ «Иов Праведный на гноище», ну, конечно, Никола Чудотворец и преподобный Серафим Саровский.
