− А ты что, борода многогрешная? Тоже, гляжу, не уймешься?
− Да боязно мне, Мамоня… Культяпый бы под щукинским батогом не треснул. Наехали ведь на него в кармановской корчме, ой, чую, наехали… Тады хана! Все по «сибирке» пойдем…
Вожак чиркнул слюной под ноги:
− А тебе, Гаркуша, не в падлу бы и пронюхать, чой там и как. А то, ишь, привык яйца на краденом сундуке катать. А Культяпый, не ссы, рот давно говяжьей жилкой зашил. Знает, наперсток безногий, ежели откроет зевло, я ему зараз гляделки медными пятаками закрою. Вот, знашь, небось, «сику» мою? − Мамон ласково, как дитя, огладил толстыми пальцами лезвие морского тесака. − Так вот, я ее об его потроха заточу… ежели чо. Давай, пускай петуха. Велено так… − мрачно прогудел Рыжий. Его оловянные глаза, точно вилы, приперли Гаркушу.
− Ты… ты… что, спятил, Мамон?! Окстись! Вся ж улица пыхнет. Глянь, избы-то впритык, как горох в стручке… − робко пролепетал бородатый.
− Язык заторцуй! Тебе-то чо за беда? Али мошну где замазал поблизости? − глаза главаря сузились, словно прорезанные осокой.
− Дак ить люди…
− Волки оне нам! По разным стаям мы шьемся! −рубанул Мамон и, раздувая ноздри, бросил довеском: −Шевели буханками! Ты знашь, я повторять не охоч.
Капитан Преображенский сидел за изящным столиком из сандалового дерева и ровно был пьян от радости. Он благодарил судьбу − «Северный Орел» был передан, командирский вензель поставлен, шампанское распито. Ему уже грезился шум работ такелажников, которые назавтра должны были приступить к починке вант, плотный шорох страниц судового журнала и неведомые доселе запахи и голоса дальних таинственных берегов. Андрей Сергеевич еще раз ревниво оглядел каюту, утерся ладонью, точно стряхивая сладкий сон… Нет, решительно все было лепо: и ореховые переборки76, и сияющие бронзой канделябры77 с медовым янтарем свеч, и великолепный ковер на полу, и шкап с книгами; и теплый, волнующий, как вино, осадок от дружеской беседы с необычайно задорным чертякой-тезкой. В ушах звучал его грассирующий баритон, а перед глазами стоял он сам − в утянутом, с иголочки мундире, который способны заказывать лишь люди, с младенчества привыкшие к дорогому платью.
От всего этого приятно пощипывало сердце, веяло Санкт-Петербургом и родным домом. Случай с матросом, затушеванный важными делами, не омрачал боле Преображенского. Измотанная душа ощутила наконец долгожданный разлив усталого удовлетворения. Однако в пьянящую степень восторга Андрей не впадал. Неуемный дух, вечное недовольство достигнутым теребили его. Он снисходительно улыбнулся: знакомая пляска нервов, клянчивших одного − новых дел.
