Но город молчал. Москва не выходила на связь.
И те, к кому обращалась она, - родственники, знакомые, не могли ей помочь. Никто ничего не знал о прошлом бабушки Тони. Говорили только одно: раз её отчество было "Петровна", значит отца звали Петром... Но Тася не успокаивалась - шла и шла. От одной двери к другой. От одного человека к другому. Шла в РЭУ, архивы, ЗАГСы. Она не собиралась сдаваться. Билась в закрытую дверь. И жизнь, словно сгнившие доски мостка, стала проваливаться под ногами.
Николай был занят собой. Делами. Зарабатывал деньги. Он видел, что жене плохо - очень плохо. Но бизнес требовал "глубокого погружения" и не оставлял времени и сил протянуть руку, подхватить тонущую Анастасию и вытянуть на берег. Спасать человека - тяжкий труд. Повседневный. Выматывающий. Да и результата никто гарантировать не возьмется. Словом, отступался он от нее. Медленно отступался, но верно.
А Эля? Она боялась лишний раз потревожить маму. Боялась причинить боль. Нервишки у неё расшатались, в гимназии за ней утвердилась слава неуспевающей ученицы, хотя в начальных классах Эля была отличницей... Девицы все чаще покручивали пальцем у виска у неё за спиной - мол, совсем Элька "поехала"! Вспыльчивая, замкнутая, недотрога. Ничем толком не интересуется, на дискотеки ни ногой и вообще... Над ней начали издеваться. А она? Она зажималась все больше. И ни дома, ни в классе, ни в городе нигде не было ей покоя, нигде не находилось пристанища её простуженной душе... Она было попыталась "пробиться" к папе, но тот не принял её попытки - внутренне он полностью отгородился от семьи и весь погрузился в работу. И тогда Эля стала учиться. Учиться быть мамой Сенечке. Теперь у него было две мамы: одна - с сурово сжатыми губами, резкая и неулыбчивая. И другая маленькая мама, ласковая, снисходительная и растерянная.
И все чаще звучало в их доме полупрезрительное "цыганка" - прозвище юности, которое не уставал поминать Николай.
- Ну что, опять по Москве шаталась, цыганка? - бросал он через плечо, небрежно швыряя на спинку кресла в прихожей свое элегантное пальто от Хуго Босс и сдергивая с вешалки её промокший от снега платок.
Она кидала на него темный взгляд исподлобья и запиралась в комнате. Ей не о чем было с ним говорить.
Она говорила с ушедшими... Со своими. На опустевшем письменном столе, где прежде громоздились груды школьных тетрадей и стопки книг, теперь стояли только три фотографии в рамках. В центре - Тонечкина, по бокам мамина и папина. А у стенки ещё одна рамка была - пустая. Там должна была быть фотография деда.
