В феврале 1990 года Карен рассказала мне о происхождении своего шрама на лбу. У нее была аневризма или ангиома (доброкачественная опухоль, вызванная переплетением кровеносных сосудов), которую удалили, когда ей был год и семь месяцев. В детстве ее шрамы бросались в глаза, поэтому остальные дети дразнили ее Франкенштейном. Ее отец не мог смириться с ее проблемами со здоровьем и винил ее за высокие счета за лечение. Он кричал, что если бы не ты и твои счета, то мы бы зажили нормально. Думаю, ему ничего не стоило переваливать на Карен всю вину за свои неудачи.
Пока она была в больнице, ее отец украл ремни, которыми он привязывал ее дома к кровати. Если она плакала, он ее связывал и бил, чтобы дать настоящий повод для слез. Иногда Карен была немой, то есть отказывалась говорить. Когда ей исполнилось десять лет, она убедила всех, что оглохла. Из-за этого она проводила в больнице целые недели. С ее слов, она просто перестала слушать.
Она росла, желая, чтобы ее родители умерли. С ее слов, отец тоже желал ее смерти. Однажды, когда она болела тяжелой формой пневмонии, он отказался отвезти ее в больницу. В итоге ее мать и дядя отвезли ее. Когда ее довезли, у нее произошла остановка дыхания. Если бы они дальше медлили, то она бы умерла.
Чем больше рассказывала Карен, тем сильнее я был шокирован от того, насколько сильно она страдала, но меня одолевали сомнения насчет их правдивости. Помимо физических страданий, становилось ясно, что она стала жертвой садистского эмоционального обращения. Сложно выяснить, насколько точны ее детские воспоминания, но она рассказывала их так уверенно, четко и с некой извращенной искренностью. Она говорила, что наши сеансы истощали ее.
В ходе следующих сеансов я выступал в качестве наблюдателя. У Карен проявилось головокружительное множество симптомов наравне с ужасающими воспоминаниями, но в целом она была менее подавленной и более оживленной.
- Однажды, когда я была маленькой, я шила платья для своих кукол, - говорила она монотонно. - Я спросила у своего отца, могу ли я взять его старый галстук, чтобы сшить из него юбку. Он согласился, но с условием, что я должна была правильно его завязать на себе.
Когда я закончила, я повернулась к нему, то он схватил меня за галстук и поднял в воздух. Я задыхалась. Он смеялся, приговаривая, что мне не стоит никому верить.
Карен рассказывала мне это без налета драматизма, наоборот, мрачно, словно воспоминания давили на нее тяжкой ношей.
