Умышленно односторонний подход к оценке движения проявляется и в другом. Нам известно, что тондракитство было преимущественно народным движением. А о ком рассказывает наш автор? О знатной даме Хранойш, о сестрах Ахни и Камарай, владелицах деревень, об ишхане Врвэре (при этом становится известным, что брат Врвэра был близок царскому двору). Он говорит о судье, который с подозрительным милосердием отнесся к еретику. О зараженном нечестивым учением епископе Йакобе и «послушных его воле» иереях, причем взгляды их разделяют местные ишханы. Рассказывает он, наконец, об упоминаемом выше Кунцике, также принадлежавшем к духовному званию. Таким образом, обращаясь даже к ставшему уже далеким прошлому, автор всячески стремится внушить читателю, что тондракитство не могучее движение угнетенных низов, а всего лишь аристократическая ересь, которая находила немногочисленных приверженцев среди знати и духовенства. Но умалчивая о событиях, которые могли бы дать представление о действительном размахе движения, он как верный служитель церкви не считает себя вправе совершенно абстрагироваться от грозной опасности, исходящей от тондракитства. И, повествуя об этих Кунциках и Врвэрах, автор обретает возможность высказать свое отношение к секте вообще и настроить читателя в желанном для него направлении. Одновременно он как будто стремится показать, что если бы знать уберегла себя от скверны, то современникам Аристакэса не пришлось бы стать свидетелями вспышки классовой борьбы, потрясшей основы общества.
В период, когда тондракитство наносило церкви удар за ударом, Аристакэс выступает страстным проповедником религиозных идеалов и, стремясь в полной мере приобщить к ним читателя, часто вкрапливает в повествование красочные описания церковной обрядности. Вот как пишет он об анийских церквах: «Они своими стройными зданиями, пышными украшениями, неугасимым огнем лампад и светильников (их живой свет разливается в воздухе и дрожит, словно морские волны, когда те в спокойное время колеблет и сталкивает легкий ветерок) являли небесное зрелище. Сладкий дымок ладана, зажженного щедрыми дароносцами, был подобен цвету вишневых деревьев, которые растут на вершинах гор и вбирают [в себя] солнечные лучи. И какой язык в состоянии поведать об обитателях монастырей, о сладости песнопений и беспрерывных псалмопениях, о чтении божественных книг, о господних праздниках и почитании мучеников...» (стр. 79—80). Изложение его порой выливается в страстную молитву, что вполне согласуется с сугубо религиозным мышлением Аристакэса. Последнее обстоятельство и обусловило концепцию, положенную в основу сочинения, ибо к какой бы теме ни обращался Аристакэс Ластивертци, он в первую очередь — верный сын церкви.
