[32] что таковое изречение долженствует пребыть на роду человеческом до скончания сего мира и которое обязаны мы носить с благоговением, дабы не сделаться большими противниками всемогущей и святой воле нашего создателя; также евангельское утешение:
"приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные, и аз успокою вы",[33] и проч. Но как он вовсе человек был несведущий в священном писании, то весьма мало понимал из такового моего разговора; почему я принужден был прибегнуть к легчайшему для него примеру, напомнив одну песню, писанную некоторым стариком армянином на персидском языке.
Содержание песни сей заключает в себе утешительную уверенность о преимуществе христианина пред магометанином: я приведу здесь некоторые главные стихи сей песни из слова в слово:
"Прожив до глубокой старости, я учил и читал христианские книги, которые велят нам защищать честь святой веры, и истины ее: сие нам принадлежит".
"Мы всегда и все даем, но не оскудеваем — сие нам принадлежит".
"Терпим мучения и платим дани, но не истощаемся — сие только нам принадлежит".
"Ханы и шахи от нас бывают сыты; слава тебе господи! Это нам принадлежит".
"Сохраняя закон и обетования божии, уверяю вас, что и рай нам принадлежит", и проч.
"Ну! ну! — с восхищением воскликнул мой мастер, — вот давно бы ты зто сказал; теперь я все понимаю, и на что говорить столько примеров из писаний!" Он весьма был рад моей беседе, и я также доволен был собою, что везде находил себе какого-либо почитателя и чрез то в крайностях снискивал хлеб и покровительство; однако радость сия продолжалась одну только минуту и тогда же обратилась мне в жестокое страдание. Разговор наш имели мы за стеною, которую клали, а вблизи один из персиян неприметным образом подслушал мои речи, и особенно то, что рай нам принадлежит. Будучи тем приведен в ярость, он в ту же минуту подал свой голос и, подозвав меня к себе, спросил, что я говорил с мастером. Испугавшись от одной перемены лица его, я отпирался, что не говорил ничего, однако напоследок принужден был прочитать ему мою песню. Тотчас позвал он своего товарища и, пересказав ему мои слова, принялись оба бить меня палками, приговаривая: "Ну, ступай же в рай, вот тебе рай". — Они мучили меня до тех пор, пока ни на голове, ни на теле не осталось целого места и я весь был уже в крови. Тогда сии изверги стащили меня бесчувственного к церкви и бросили в темное место, которое прежде было ризницею. Пришедши там в память, я почувствовал все мои язвы, мое положение и, обливаясь горькими слезами, молился богу сжалиться над моею бедностию и страданиями, что, избавя трех вавилонских отроков от огненной пещи и творя велия и дивные чудеса, избавил бы и меня от моего мучения, исцелил бы раны мои, призрил бы меня под сению крыл своих, послал бы помощника и утешителя, которого я не имею, или же если в здешнем веке не определено мне быть когда-либо в спокойной жизни, то явил бы надо мною благость свою скорым прекращением дней моих, исполненных болезней и скорби. В таковом плаче и сетовании беспрерывно несколько часов, находившаяся при персиянах женщина для приготовления им пищи и мытья белья, узнав о моем приключении, тайным образом от всех пришла ко мне. Она принесла с собою молока и напитала меня; разбитую голову мою, покрытую загустевшею кровью, обвязала лошаковым навозом. Находясь в холодном месте и лежа на каменном полу, я сделался очень труден. В сем положении — без пищи, кроме одного молока, без всяких помогающих средств, без присмотра, в объятиях хладной сырости — обыкновенные силы человеческие не могли бы устоять, если бы перст божий не поддержал слабой жизни моей. — Я пролежал целые два месяца; никто не дал знать о том моей матери и некому было помочь мне, чтобы поворотиться на другой бок, кроме той доброй персиянки, которая не могла приходить ко мне более одного раза в день, да и то тайно, под великим страхом. Товарищи мои, равномерно утомленные работою, а не менее и недостатком пищи или и самым голодом, совсем не имели досугу думать обо мне. В продолжение болезни моей мучители мои и третий смотритель из армян были сменены, а на место их присланы другие два персиянина и один армянин. Между тем я стал поправляться и выходить, или, лучше сказать, выпалзывать на воздух. Товарищи мои в облегчение себя от работы, от которой прежние приставники не давали отдыха в день почти ни на минуту, выдумали хитрость и вновь присланным представляли, что они по отдаленности от селения не могут теперь отправлять должной по нашему закону молитвы в церкви и что для того общество отправило с ними одного ученого, т. е. меня, чтобы я каждый день всему их собранию читал молитвы и некоторое служение церковное, то для сего давали бы они им по нескольку часов в день свободы; в противном же случае грозили принести на них жалобы и оставить работы. Новые приставники без труда на сие согласились, потому что были добрее прежних и не хотели подать повода к беспокойству, за которое, может быть, надлежало бы им ответствовать как людям, не умеющим править порученным им начальством. Как бы то ни было, но только что я поправился, то раза по три в день стал отправлять наши молитвы, в которые мы довольно отдыхали от трудов, что было единственною целию нашего моления. Причем товарищи мои всегда приговаривали мне, чтоб я читал долее. В таковых молитвах между прочим не забывали мы никогда архимандрита, за которого здесь работали, и просили бога заплатить ему за наше бедствие. Равным образом поминали управляющего старосту и прочих им подобных. Персияне, видя меня читающего и поющего без книги, особливо в тогдашнем моем возрасте, возымели ко мне некоторое уважение.
