, но Ника это не интересовало. От завершающегося августа его защищали не только толстые стены "Teatro Politeama",но и стены, которых снаружи увидеть было нельзя. Он выстроил их сам для себя. Выстроил их из стука дерева о дерево на шахматной доске. Выстроил из ловушек, из матов, из взятых на проходе пешек.
Сейчас он не выпил столько, чтобы упиться, но именно столько, чтобы быть пьяным. В голове у него все кружится, и он не видит, как Спасский ставит своего ферзя на с2, чтобы защитить пешку, а Фишер – так или сяк – эту пешку сбивает. Он не видит, как желтые зубы Спасского вгрызаются в губу, как он подпирает ладонями голову, как фыркает, качает головой и переворачивает своего короля, а потом, не прощаясь с Фишером, выходит. Он не видит, как развалившийся в кресле Фишер глядит на молчащую аудиторию, не видит его больших, водянистых глаз. Ник спит.
Тогда, в Буэнос-Айресе, в ночь, предшествующую всему, что должно было случиться – он вообще не заснул. Отборочные матчи закончились, пришло время четвертьфиналов; по мнению Джона Р. Ситуация была не веселой:
- Вы начинаете завтра в девять. Ваш противник… Мы анализировали все его последние партии, но не сомневаюсь, что вы и сами это сделали. В девять, вы же будете, правда? - пробормотал Джон Р. В телефонную трубку, а Ник с другой стороны ответил, что да. Положив трубку на место, он оперся на стену номера в отеле "Ритц", и долго, очень долго глубоко дышал.
Ему казалось, будто бы все должно выглядеть совершенно иначе. Что на этом турнире они сыграют друг с другом, в это он был уверен; но вот так, запросто? Он поискал взглядом бутылку и стакан, но тут же запретил себе брать в рот хотя бы глоток виски.
Ночь перед тем матчем была странной, плотной; и странно, что закончилась очень быстро. В какой-то момент к окну, помеченному веснушками пыли, прилепилось пятно света, спругнуло на пол, а с пола – на лицо тридцатидевятилетнего Ника Левенштейна, который поднялся и отправился в ванную, где долго обливался водой. Головка душа брызгала каплями. Вернувшись в комнату, он глянул на часы. На автомобиле от "Ритца" до "Teatro Politeama" было минут десять, сейчас же было всего семь.
В конце концов, он решил отправиться пешком. Буэнос-Айрес только просыпался, и в воздухе еще не было запеченной сухости, что переполняла город после полудня. В прохладном ветерке поднимались пряные запахи выпечки из открываемых пекарен, кислый запах выложенных на прилавках фруктов. Тем днем здание "Teatro Politeama" выглядело словно постамент, с которого сбежал памятник.
