Если говорить об общей житейской философии, которая проводится в новеллах, то ее можно формулировать как прославление удачи. Удача дается энергией, умом, ловкостью, изворотливостью. Удачи никогда не бывает там, где вместо всех этих качеств лень, глупость, ротозейство. Эту житейскую философию создал город, то есть коллектив людей, обладающих всеми необходимыми качествами для удачи. И в рассказах о животных, где прославляется хитроумный Ренар-Лис, и в новеллах, полных насмешки над обманутыми мужьями, над обойденными простаками, — всюду мы встречаем одни и те же максимы, которые в совокупности становятся чем-то вроде системы моральной философии. Это очень реалистическая мораль. Ее категорический императив совсем не похож на кантовский. Десять заповедей и иные канонические системы морали забыты или отрицаются. При охоте за удачей рекомендуется средствами не стесняться. Средства все хороши, лишь бы цель была достигнута. А тог, кто зевает или плохо думает и становится из-за этого жертвой какого-нибудь ловкача, тот виноват сам, и так, значит, ему и нужно.
В итальянском городе XIV—XV веков не могло быть другой житейской философии, и она достойно завершает ту идеологию, которую мы находим в новелле.
Таковы сюжеты и социальные тенденции новеллы как типичного городского жанра. Поджо усвоил себе и то и другое, потому что сам был типичный горожанин. Но он внес туда и свое. Тут второй вопрос, который возникает при изучении "Фацетий". В чем заключалось то новое, что внес Поджо в городской рассказ? Это была форма. Поджо в двух отношениях отошел от установившейся формы новеллы. Он писал не по-итальянски, а по-латыни и при композиции стремился к предельной краткости.
Предисловие к "Фацетиям" объясняет, почему Поджо избрал латинский язык. Он хотел попробовать, можно ли поднять городской жанр — его сюжетом он считал "низменные вещи", resinfimae, — до той ступени важности, чтобы он не дисгармонировал с латинским языком. И еще, можно ли латинскому языку сообщить такую гибкость, чтобы он оказался способным передавать вульгарную уличную сценку в народном квартале маленького городка, перебранку женщин легкого поведения, эпизоды, связанные с отправлением самых грязных функций организма, — словом, все, что с такой красочностью воспроизводили итальянские новеллы. Поджо чувствовал, что латинский язык эту операцию выдержит, не впадая в пошлость. Именно Поджо, который был чужд идолопоклонства перед античным миром и который при всех своих гуманистических увлечениях не забывал, что довлеет дневи злоба его, который не был ни буквоедом, ни доктринером, мог это почувствовать. Через Поджо итальянская литература попробовала дать толчок к развитию латинского языка, и то, что начали "Фацетии", продолжалось в романе Энеа Сильвио Пикколомини ("Historia de Eurialo et Lucretia"), в стихотворениях Джовиано Понтано, в сочинениях Полициано. Латинский язык, сохраняя всю свою элегантность и лишь отбрасывая преувеличенную риторическую красивость, сделался гибок и эластичен настолько, что стал совершенно свободно говорить о самых современных вещах, о таких, которых римляне не могли даже предчувствовать. Полициано подробно описывал по-латыни часовой механизм.
