Это отчасти объясняло то, о чем Ева задумалась минутой раньше. Будь для королевы привычным регулярно допрашивать племянника о его действиях, Герберт вряд ли рискнул бы связываться с настолько опасным предприятием.
Однако после всего, что Ева уже успела узнать о Ее Величестве, подобная щедрость с ее стороны представлялась маловероятной.
— Хочешь сказать, она не пользуется абсолютной властью над тобой? Почему?
— Потому что любит меня, — просто ответил Герберт. — И понимает, что пользоваться этой властью — значит заставить меня возненавидеть ее больше всех на свете. Ей же всегда хотелось, чтобы я ее любил.
— И ты любишь?
Ева понимала, что этим вопросом лезет на совсем уже запретную территорию. Но не задать его не могла.
Ответу предшествовала недолгая и довольно-таки тревожная пауза.
— Пожалуй, — сказал Герберт наконец. — В той же мере, что ненавижу. — Он сцепил руки, до того лежавшие вдоль тела; лишь этот страдальческий жест — не голос, оставшийся ровным, не лицо, оставшееся гладким — выдал, как тяжело далось ему признание. — Она была мне ближе родной матери, пока я рос. Она многое для меня сделала. И, полагаю, клятву в основном взяла, просто чтобы… обезопасить себя. Когда среди твоих родственников некромант такой силы, невольно начнешь думать о безопасности.
— Даже если ему всего пять?!
— В пять я уже был весьма многообещающим ребенком.
И он ведь ПОНИМАЕТ ее, с ужасом осознала Ева, услышав этот спокойный ответ. Понимает — что Айрес, что отца. Понимает, почему они делали с ним то, что делали, цели и причины, которые их на это толкнули. И не осуждает; или осуждает не больше, чем отец непослушного подростка — действия собственных родителей, в тяжелые годы его бунтарского отрочества доводивших дитятко до истерик запретом на сигареты, алкоголь и ночные загулы с друзьями. То есть приятного в этих воспоминаниях, конечно, мало, но «ну теперь-то я знаю, что они чувствовали» и «они же хотели как лучше».
— Она без раздумий устранила твоих родителей, — напомнила Ева, выбрав самое мягкое высказывание из всех, что просились на ум. — И отца Миракла. Родную сестру, родного брата.
Герберт лишь плечами пожал:
— Родственные узы для Айрес никогда не являлись священными.
— Значит, и ты для нее — ничто. И от тебя она избавится с той же легкостью, если будешь ей мешать. Если восстанешь против нее.
— Не думаю. — Задумчивость, скользнувшая в ответе, ясно дала понять: он размышлял о подобной перспективе, и не раз. — Для нее я… особенный. И я нужен ей.
