Вчера маркиз де М. сказал мне:
— Теперь у меня пред глазами только деревья, пшеница и стада, о которых я забочусь. Вот что может спасти человека.
А я — в чем мне отыскать свое спасение?
Я мечтаю порвать с ним, пусть даже буду страдать от последствий.
О! эта манера подавать мне руку, принимать меня сегодня утром, обращаться со мной как со слабоумным! Я исчерпал все свои средства.
Однако порой мне кажется, что я, когда захочу, могу опутать его внутри и снаружи множеством нитей, которые ничто не сможет разорвать, и что мне достаточно лишь поднять мизинец, чтобы туже стянуть петли, и опустить его, чтобы их ослабить. Так или иначе, в какой-то мере я управляю им, как птица управляет змеей, которая хочет ее зачаровать: кто из них в действительности повелевает?
Сильное чувство превращает в статую — даже в собственных глазах — того, кто его внушает.
X. больше не может свободно двигаться передо мной — он держится скованно, словно парализованный моим присутствием, и за эту скованность злится на меня до такой степени, что начинает смеяться надо мной — но эти насмешки не помогают ему освободиться.
Я держу его тело в плену своего взгляда, который заставляет его каменеть.
Что происходит в нем? Не я ли подверг его необходимости причинять мне боль — как если бы он не мог больше ни свободно держаться со мной, ни объясняться иначе как отрывистыми междометиями или короткими резкими словами, когда обращается ко мне? Заметил ли он, что превратился в камень? Он лягается и встает на дыбы, чтобы освободиться, он хочет меня ударить, поколотить, заставить исчезнуть.
Тем лучше.
Чрезмерность вашего чувства неизбежно вызывает в том, кто является его объектом, повышенную или, по крайней мере, равную по силе сдержанность, ему противостоящую. Это автоматический защитный рефлекс. Почему же меня это удивляет? Меня всего лишь приглашают умерить пыл и гореть на медленном огне.
Конец дня. Конец путешествия. Конец всего.
Я случайно заметил обмен ироническими взглядами между ним и R. — безразличие с моей стороны, почти откровенно невежливое, было воспринято обоими как явная агрессия.
Чтобы меня вернуть, X. стал подчеркнуто внимателен ко мне, и я имел слабость позволить, чтобы новый день начался под знаком его триумфа.
Несколько любезных слов перед автомобилем, который скоро унесет его от меня навсегда, — и я возвращаюсь к себе, даже не дожидаясь его отъезда.
Один за другим все наши спутники также разъезжаются; и вот я остаюсь один, и еще долгое время в толпе незнакомых прохожих мне чудятся лица тех, кто неделями сопровождал нас в путешествии, и особенно X. Едва заметная черта тут же вызывает в памяти весь его облик, моя тоска завершает портрет полностью, и какое-то время я мысленно созерцаю его; но нет, вскоре более тщательный взгляд или логичное суждение разрушают эту химеру.
