Жюльетта коротко стригла белокурые волосы, любила мужскую одежду и читала, пусть и редко, лишь детективные романы. «Ноктюрны» Шопена нравились ей не меньше джаза. В противоположность сестре, она отличалась легким характером, но при этом не боялась дискуссий. От нее тоже вкусно пахло, она хорошо готовила и страдала геморроем, но не была такой транжирой, как Анна-Мари. Если бы этих дам спросили, почему у них, феминисток, волосы не жирные, а груди не бултыхаются под свитерами цвета каменной ограды, сестры ответили бы, что заботятся о себе только ради собственного удовольствия. И в это пришлось бы поверить.
Анна-Мари взрывалась, стоило Жюльетте высказать малейшую критику, особенно в адрес Жозефа, что сверлил буравчиком дырки в дверях, точнее, в дверях ванных, которыми пользовались его мать и тетка. Это был флегматичный и прожорливый парень, у которого из-за ресничного блефарита веки напоминали ветчину. Чувствуя непоправимое и глубинное одиночество, он испытывал и другие трудности. Ему не хватало смелости начать лечение, и он предпочитал изымать из материнской аптечки регуляторы мочеиспускания, но все равно каждую ночь просыпался на секунду позже, когда моча уже открывала шлюзы и выплескивалась на ноги. Он прибегал к пеленкам, водонепроницаемым подстилкам, и его постельное белье едко пахло мочевой кислотой и каучуком. Жозеф очень грамотно выполнял работу помощника аптекаря, уделяя особенное внимание анализам мочи, которые поручали ему клиенты. Он часто проводил вечера в обществе обеих женщин, листая журналы, пусть даже порою и отвечал Жюльетте Муан агрессивным тоном, вызывавшим недовольство. Но совершенно нельзя сказать, что он ненавидел тетку, с тех пор как увидел через дырку в двери ее заостренные груди, похожие на половинки лимона, при этом одиночество было для него хоть и утомительно, но жизненно необходимо, и он старательно взращивал его, точно растение. Друзей у него не было. Когда однажды, в силу привычки, ставшей уже машинальной, он просверлил дверь чердака, то заметил там лишь алебастровое лицо, прогнавшее его взглядом.
* * *
Канули в лету времена игрока в русскую рулетку, когда мадмуазель Констанс Азаис, даже будучи временно бедной родственницей, не рискнула бы выйти на улицу без перчаток. Однако лишь слабые отголоски мая 1968 года долетали до виллы «Нут», которую, впрочем, французская терраса и перистиль лишали всяких демократических поползновений. Местные жители разве что видели, как где-то в округе тихо горела машина, одиноко стоявшая на молчаливой улице. В бакалейной лавке одна покупательница напыщенно произнесла: «Под асфальтом — пляж», — и услышала в ответ: «Под асфальтом — метро, дура ты набитая». Тем не менее Жюльетта, Анна-Мари и Жозеф продавали груды успокоительного клиентам, опасавшимся, что беспорядки докатятся и до них. Река, которая, подобно всем рекам, немало повидала на своем веку, не уносила течением ни отрубленных голов, ни раздувшихся тел. Ну а вилла «Нут» была одновременно неподвижной точкой и геометрической кривой, вечным настоящим, историческим прошлым, театральной сценой, по которой проходили фигуры и, в отличие от фигурок в часах, больше никогда не возвращались.
