Вскоре после отъезда Клэр Пон Альфред Ванделье и Женевьева тоже уехали: девочка — в сиротский приют, за содержание в котором отец не платил, поскольку сам жил как придется, проходя все ступени морального падения. На собственном опыте он узнал, что такое почти не оплачиваемые временные заработки, комнаты, кишащие клопами, и бесплатный суп для нищих. Он даже немного бомжевал, ночуя в общих спальнях Армии Спасения.
Убранная, подновленная и перекрашенная «Селена» могла принимать новых жильцов, а для себя Жан Бертен оставил особнячок в Сен-Манде. Первый и второй этажи сняли Огюст Мавзолео, инспектор полиции из Парижа, и его жена Андре, зарабатывавшая карманные деньги ремеслом портнихи. Аттик занимал Максим Лавалле, его любовник Клод-Анри Эрвио и их ручной ворон. Подвал еще некоторое время пустовал, и теперь Жером Лабиль каждое утро приходил ухаживать за отопительным котлом, после чего отправлялся рыть могилы.
Мавзолео были корсиканцами, закупили мебель в «Левитане», а картины — на площади Тертр. Они не смогли бы платить за аренду двух этажей, если бы не часть наследства, доставшаяся Огюсту от деда — торговца маслом из Бастии.
Огюст Мавзолео нес на себе столь типичный отпечаток своего происхождения и должностных обязанностей, что для его описания хватило бы одного клише: единственная его особенность заключалась в отсутствии левого указательного пальца, который он потерял в детстве, помогая отцу рубить дрова. Увечье почти не мешало в повседневной жизни, зато играло решающую роль в его душевной организации. Это было наивысшее разочарование — препятствие на пути к великой мечте об аккордеоне. Мутные всхлипы, неудержимые и смущенные жалобы бормочущих фисгармоний, внезапные рыдания и подпрыгивания на месте — грубое уханье аккордеона наполняло Мавзолео тоской, не приемлющей никакой безучастности. Ему хотелось самому всхлипывать, бормотать и ухать, вкладывая душу в пальцы, в клавиши, чтобы мехи дышали в такт грудной клетке хозяина. Он, конечно, пытался, но так и не сумел заменить чем-нибудь ласку отсутствующего указательного. Он сбивался с ритма, пропускал ноты, движения ему не удавались. Если Музы от него удалились, то лишь по вине потерянного пальца, иначе — он об этом знал — весь мир обрел бы в нем величайшего аккордеониста. Однако, вовсе не чувствуя унижения, Мавзолео, напротив, считал, что эта жертва его прославляет, и, говоря о своей необычной привилегии, часто делал вывод: «Судьба бывает очень несправедливой», — озирая пустыми черными глазами великолепие запретного Парнаса.
