— Я знаю сюжет, — вставил Ван ден Брукс. — Вся эта любовь основана на необходимости страданий и инстинкте унижения.
Под звёздным сводом неба голос звучал странно.
— Унижения, — повторил он. — Может быть, даже сила потребности опуститься, чтобы полюбить. Человек не полюбит людей, пока не опустится до их уровня, а женщина, пока не опустится до уровня своего любовника, не почувствует его обаяния.
— Но… — сказал врач.
— Действительно, это ещё не всё, — продолжал торговец. — Есть люди, для которых страдание и унижение являются условиями любви.
— Увы! да, — сказал Трамье; — теперь я знаю это. Но я клянусь, что, раз Вы говорите такие вещи, вы знали моего несчастного друга и пациента Флорана Мартена.
— Нет, — сказал Ван ден Брукс, — но я знаю людей.
— Можем ли мы, — спросила Мария, — узнать содержание этого документа, настолько интересного, что вы носите его в своём чемодане?
— Увы! Мадам, это грустная история: дневник человека, который жил двойной жизнью и терзаниями.
— Он умер? — произнесла русская.
— Он умер, да, мадам.
Воцарилась тишина; Мария Ерикова снова заговорила:
— Можем ли мы знать, в чём была его беда?
— Я могу, — сказал доктор, — зачитать вам несколько отрывков из своего дневника, в которых излагаются основные эпизоды его жизни, ставшие причиной трагедии. Но это будет долгим чтением…
— О! я вас умоляю, — попросила русская.
— Мы вас просим, — добавил Ван ден Брукс.
— Допустим, но я, возможно, не успею закончить этой ночью.
— Продолжите завтра, — сказал Хельвен. — Ночи располагают к бодрствованию.
Трамье удалился и вернулся через некоторое время, держа в руках тетрадь в тёмно-красном сафьяновом переплёте. Он сел, словно за кафедру, и стал произносить глубокомысленную речь:
РАССКАЗ ДОКТОРА
В этот день, примерно год назад, когда я заканчиваю свой завтрак, раздаётся звонок.
Звонок — вещь слишком банальная и не стоит считать её небесным предупреждением. Во всяком случае, я не считаю их ни знаками, ни провиденциальными или же дьявольскими предупреждениями. Моя культура строго научна; в ней нет места религии. Я врач, и даже более того — психиатр. В ней нет места чуду, особенно в человеческой душе. У меня свободный дух.
Закончив завтрак, я, по английской моде, наслаждаюсь строгой дозировкой half and half в одну пинту. Мой желудок уравновешен, как и дух. Никакой диспепсии, никаких кошмаров, никакой метафизики. Я курю трубку и ещё чувствую светлую упругость табака под большим пальцем, когда слышу звонок в дверь.
