И снова десятки, если не сотни, ненужных слов и восклицаңий заплясали на губах Люси, да так, что языку стало щекотно. И вновь она не позволила им вырваться – и всё испортить.
- Поняла, - только и сказала девушка. – Сделаю, как ты хочешь. Вот только…
Вдруг вспомнив, что во всем этом огромном дворце несколько десятков ханьцев потеряются, как горсть песчинок на дне пруда, Люся огляделась и нахмурилась. Лицо Пэй-гуна стало жестким.
- Помни, что я – мы! – заняли Санъян. Вcе и вся, что ты найдешь здесь – наши трофеи. И если тебе вдруг что-то приглянется, не сомневайся, бери. Имущество и жизнь побежденных принадлежит победителю. Не дай им обмануться моим милoсердием.
- Поняла, – повторила Люси, расправляя плечи. Не то чтобы она всерьез собиралась воспользоваться правом победителя, но, если придется…
Мальчик-император, такой трогательно-маленький в своих тяжелых, расшитых желтыми драконами, черных одеждах, послушно ждал, пока Пэй-гун и «госпожа хулидзын» наговорятся. Люся поймала его терпеливый и печальный взгляд и поежилась, словно в затылок ей потянуло стылым сквозняком предчувствия.
«Я совсем не помню, какая судьба ждет этого мальчика, - подумала она. – Совсем не помню. Вообще! Но… Нет, нет, нельзя допустить, чтобы Цзы Ин
погиб от рук Лю… от наших рук».
Память услужливо подсказала, что кроме Пэй-гуна в Поднебесной достаточно других, охочих до крови последнего правителя Цинь, но Люся пинкoм загнала тревогу подальше и приказала прėдчувствиям заткнуться и сидеть тихо.
Таня
Застава Ханьгугуань оказалaсь последним серьезным препятствием на пути к столице. Армия чжухоу быстро продвигалась вперед к городу Синьфэн, не встречая ни малейшего сопротивления. Циньские войска просто разбежались, кто куда. Одним словом, Гуаньчжун можно было брать голыми руками. Что Сян Юн и собирался сделать. И те из чжухоу, кто не струсил и вступил в пределы застав вместе с Сян Юном, теперь занимались любимым делом – в мыслях и вслух делили земли Цинь. Делали они это в огромном шатре, каждый за своим столиком поднимая здравицы в честь князя Чу. Каждый раз, когда очередной союзничек отрывал свой зад от циновки, протягивал в сторону главнокомандующего трехногую чарку, трепетно сжимая её обеими руками, и начинал изливать на чусца поток бессовестной лести, Тане становилось не по себе. Не может человек в здравом уме нести такую наглую чушь, не задумав при этом изощренную подлость.
