По дворику деловито шла мать с мотком белой шерсти в руках. Из-под косынки над ухом выбивалась седоватая прядь. Взгляд матери был спокойным, пристальным, чуть удивленным и чуть ироническим, словно говорившим: «А я и не ожидала увидеть в тебе то, что уже видела когда-то давным-давно в других». Немало пожив на свете и немало испытав, она смотрела так всегда.
— Люба, — позвала мать, — поди помоги мне разобрать шерсть. Нитки перепутались так, что я ничего не могу понять.
Мать всегда была чем-нибудь занята. Георгию редко случалось видеть ее без дела. Она вязала носки детям и внукам, или ткала коврики и половички, или готовила еду на очаге, варила кофе в медной луженой изнутри кружке — джезве — с длинной рукояткой, оберегавшей от жара углей ее худые руки с водянисто-синими нитями вен. Ее руки не знали покоя, и сама опа тоже никогда не оставалась в покое.
Люба пошла за матерью к старой виноградной лозе. Женщины опустились друг подле друга на низкие скамеечки. Люба растянула на своих руках спутавшиеся толстые шерстяные нитки. Мать стала быстро и ловко отделять одну нить от другой и сматывать шерсть в клубок, а затем, кладя клубок к себе в подол темной юбки, опять распутывать пряжу.
Георгий наблюдал за ними с завистью: он готов был сейчас хоть перематывать шерсть, лишь бы чем-нибудь заняться. Вынужденное безделье было мучительным тому, кто привык к жизни на пределе человеческих сил. Глядя на мать и Любу под виноградной лозой, он принялся вспоминать. Ему ничего не оставалось, кроме воспоминаний.
В мыслях своих Георгий, казалось, без всякой связи перескакивал от одного события к другому, как это часто бывает у людей, оставшихся наедине с собой. Но если бы расположить в порядке все, о чем он думал, возникла бы картина жизни: и той, которой он жил месяц, год назад, и той, которая минула давным-давно…
В первые недели нынешнего 1914 года шли предвыборные митинги в Варне, Белой Слотине, Пернике, Сливне, Берковице. Он призывал бороться против войны, обвинял правительство в дороговизне, в невнимании к солдатским вдовам, в полицейском произволе. Его арестовывали и в Белой Слотине, и во Враце, и в Берковице. Протесты партии и рабочих помогали освобождаться. Тотчас после выхода из тюрьмы он мчался на новые митинги, и его опять арестовывали, и опять он вырывался на свободу. Власти делали все возможное, чтобы он не был избран депутатом Народного собрания. Но рабочие отдали свои голоса за Деда и группу «тесных», а в их числе и за него. Почти каждый день ему приходилось выступать в Народном собрании, в общинском городском совете, на рабочих собраниях. От имени партии или по поручению парламентской фракции «тесных», секретарем которой его избрали весной, он протестовал против полицейского террора, требовал амнистии осужденным во время двух Балканских войн, защищал забастовавших табачных рабочих на юге, в Ксанти, и трамвайщиков Софии, протестовал против эксплуатации женского и детского труда, а потом — против военных кредитов. Он выступал и по множеству других вопросов, связанных с последствиями Балканских войн и борьбой против подготовки новой войны. Люба помогала ему искать статистические данные, готовить необходимые материалы для выступлений и статей, но и на его долю оставалось много, и он просиживал ночные часы за составлением текстов речей, протестов правительству, писал статьи.
