Если Бенедетти оказался слишком лёгким противником, то загадочный Пассауэр бросил Эйзенхайму гораздо более грозный вызов. Эрнст Пассауэр был баварцем; его первое представление в Вене заставило австрийцев признать, что этот немец был настоящим мастером и обладал выдающейся оригинальностью магического дара. Пассауэр ворвался в город, как ураган; впервые стали говорить, что Эйзенхайм встретил равного себе, или даже — возможно ли такое? — того, кто его превзойдёт. В отличие от импульсивного и безрассудного Бенедетти, Пассауэр не допускал никаких намёков на венского чародея; некоторые видели в этом не столько проявление профессиональной этики, сколько высокомерное безразличие, как будто немец отказывался признать, что у него может быть соперник. Но сам порядок, ритм их выступлений подчёркивал это соперничество: Эйзенхайм выступал по воскресеньям, средам и пятницам, а Пассауэр — по вторникам, четвергам и субботам. Зрители заметили, что в то время как его конкурент представлял публике подчёркнуто оригинальные номера, иллюзии Эйзенхайма становились всё более дерзкими и опасными; эти двое словно бы уже выходили за границы магического искусства и пребывали в какой-то новой области настоящих чудес и грозной красоты. В этих высоких, но отнюдь не безобидных сферах два мастера оспаривали превосходство друг друга на глазах у одних и тех же зрителей. Одним стало казаться, что Эйзенхайму стоит всё большего труда выдерживать неослабевающий натиск своего блестящего соперника; другие спорили, что Эйзенхайм никогда ещё не показывал такого искусства; тёмный век тяжёлой поступью приближался к концу, и все ждали решающего события, которое разрядило бы напряжение этой затянувшейся битвы.
И вот наконец это произошло: однажды в середине декабря, во время особенно отчаянного трюка, Пассауэр заставил исчезнуть сначала свою правую руку, потом левую, потом ноги, пока от него не осталась только голова, парящая перед чёрным бархатным занавесом, которая в свою очередь поинтересовалась, видел ли господин «Эйзенцайт» (то есть «железный век») в своей жизни что-либо подобное. Публика задохнулась от такой явной насмешки. Огни рампы погасли; когда они зажглись снова, на сцене можно было увидеть только ворох чёрной ткани, который стал трепетать и вздыматься, пока в конце концов не принял форму Пассауэра, который спокойно поклонился под гром аплодисментов; но эхо брошенного вызова повисло в воздухе, и его не мог заглушить даже рёв толпы. На следующий вечер битком забитый зал театра с нетерпением ожидал выхода Эйзенхайма. Он словно бы и не собирался отвечать на брошенный вызов и продемонстрировал несколько новых трюков, которые ничем не напоминали номера Пассауэра. Поклонившись публике в последний раз, он небрежно заметил, что час Пассауэра пробил. Публика не забыла судьбу несчастного Бенедетти, и чтобы полностью удовлетворить спрос на следующее представление, пришлось бы всю Вену превратить в один огромный магический театр.
