— Извините меня за вторжение, джентльмены, — деревянным голосом начала Элеонора, — но мне необходимо поговорить с братом.
— Мне нечего тебе сказать, — проворчал Жан-Поль.
— А мне есть что, и я не собираюсь уходить, пока ты меня не выслушаешь, Жан-Поль.
Брат молча отвернулся, Фишер откашлялся и начал:
— Мы обсуждаем здесь деловые вопросы…
— Я знаю, какие деловые вопросы вы обсуждаете.
В комнате было жарко, и она резким движением головы сбросила капюшон. В свете неярко горевшей лампы ее волосы зажглись пламенем, будто во тьме чиркнули спичкой.
— Тогда вам, видимо, придется подождать, пока мы не закончим.
— Не думаю, — ответила Элеонора ровным голосом, хотя ее глаза вспыхнули зелеными изумрудами, когда она поняла, что ее намерены выпроводить отсюда.
— Жан-Поль, — повернулась она к брату, — таким способом ты не поправишь наши дела. Ты не солдат.
— Я уже смотрел смерти в лицо.
— Да, но то были юноши твоего возраста и твоего круга, которые знают правила и которые знают также, что хотя и будет больно, но крови будет немного, а шансы быть убитым или убить невелики. Там, куда ты собрался, совсем другое.
— Я не дурак, Элеонора, — ответил он с достоинством.
— Так не веди себя как дурак. Подумай, что ты надеешься выиграть.
— У меня будет земля. Рекрутам обещают двести пятьдесят акров только за то, что они явятся в страну как колонисты. Но будет больше, гораздо больше, когда Уокер укрепит свои позиции. Целые поместья…
— И за них будут драться, их будут отвоевывать наемные убийцы. И как ты думаешь, каковы у тебя шансы против жуликов, воров, мародеров, против отбросов общества, которые хлынули в Никарагуа?
— Осторожнее, Элеонора, — предупредил ее Жан-Поль. Она обвела глазами сидящих за столом, не обращая внимания на их напряженные лица.
— Почему? Их не касается то, что я думаю.
— Это касается меня, — тихо напомнил Жан-Поль. — Они фалангисты. Трое из пятидесяти шести Бессмертных, которые вместе с Уокером приплыли туда в мае. Они рисковали жизнью, чтобы освободить подавленных пеонов Никарагуа во имя демократии. Я не позволю оскорблять их.
— Во имя демократии? Больше во имя славы, славы собственной и Уильяма Уокера…
Человек, стоявший у другого конца стола, выпрямился, обратившись весь во внимание. В голубых глазах на мрачном лице вспыхнула тревога.
— А не эгоистичны ли ваши мотивы? — спросил он. В его голосе слышалось раздражение, но интонация и произношение были, без сомнения, американскими. — Скажите, почему вы так решительно удерживаете брата возле себя? Может, вам кажется, что без него вы утратите безопасность? Или, может, вы боитесь, что он обнаружит, как прекрасно обходится без вас?
