Цензор был печален. Спросил, едва шевеля губами:
– Что это? – Он ткнул желтым пальцем в верстку. В самом конце, в хронике, ютилась заметка о дальневосточных косторезах: «Артель расположена на улице, которая идет из поселка к самой границе» – что-то в этом роде. Не более.
– Это государственная тайна, а вы ее разгласили. – Цензор был безутешен.
Пронесло.
О, страх и отчаяние в третьей империи, о, Брехт – он оказывался настойчиво актуален. Просто удивительно актуален. Но цензор этот, что за идиот! Кажется, он действительно думает, что шпионы регулярно читают «ДИ СССР»; что самый злостный воспользуется ценной информацией, и по этой улице – через границу – проникнет в артель, и выкрадет секрет изготовления Ильича из моржовой кости.
Но, с другой стороны, не столь уж скверно, что цензура клинически глупа. По крайней мере, это курьезно.
Вычеркнув криминальную строчку, спешу в редакцию успокоить коллег.
Однако коллеги ворчали: ничего хорошего нет в том, что цензор обратил внимание хоть на что‐нибудь.
Может быть, есть такая примета?
– И вообще, ваш Космонавт целую пачку номеров заказал, а не забирает. Несите домой, завтра в редакции ремонт начинается.
Тащу, ругаясь, – очень тяжелая пачка.
Из дома позвонила Космонавту, его нет, передала кому-то, чтоб забрал журналы, у меня отпуск, и я уеду.
Мы с Юлием уедем в Литву, будет море, и чайки, и сосны будут, литовские друзья станут говорить: Юлис… Мы снова попробуем разыскать старика-литовца из «зеленых братьев», он в мордовских лагерях заботился о Юлии, носки штопал: старик был без ног, не выходил из барака. Если освободился, если жив – найти бы.
Но это через день, через два, через три, а пока сегодня вечером мы ждем гостя – и какого! Я мчусь на кухню, времени, как всегда, нет, хлеба, как всегда, тоже.
Мы ждем Степана Татищева, нашего друга, чудесного человека. Татищев, атташе Франции по культуре, был разжалован и отозван из Москвы: при отъезде Ефима Эткинда произошла неприятность, стоившая Степану карьеры, да и вообще его контакты с опальными персонами были скандальны. Наши власти подняли хай, французские власти отправили его во Францию, домой. Для ссылки неплохо. Но Степан был болен московской жизнью (болезнь многих иностранцев, попавших из своего благополучного мира в наш бардак). Ему без Москвы было неуютно. А интеллигенции, дружившей с ним здесь, пусто стало без него.
И вдруг совершенно неожиданно он приехал как частное лицо – гость посла Франции, посол пригласил.
