В ответ – воспоминания Булата о том, как приятельница поведала ему, каким образом ее соблазнял преуспевающий поэт, приглашая в гости: «У меня, говорил, есть армянский коньяк и двести метров Окуджавы» (реальное количество метров, конечно, не помню).
Булат не любил славу и зорко следил за тем, чтобы она не нарушала границы его личного, а тем более творческого пространства.
Вернее, так: он не любил свою славу, – но он ее ценил. Именно она выдала его песням «вид на жительство», она же, разросшись до всемирных масштабов, ограждала от заказных рецензий, а может, гонений. А ведь он, кавказский человек, не прощал оскорблений. Не забыл, как в прессе его называли «пошляк с усиками». Не позволил себе забыть, как освистывали его когда-то в Доме кино. Рассказывал, как позвонили оттуда недавно, пригласили его, уже знаменитого барда, а он объяснил, почему ноги его в этом Доме не будет. И, пересказывая, вдруг на миг стал не московским интеллигентом, но «лицом кавказской национальности». На Кавказе оскорблений не прощают.
А вот еще эпизод, для него характерный. Мучила какая-то болезнь – у него их много было, но эта сильно терзала. Тбилисские друзья-писатели направили его к Джуне, знаменитой тогда целительнице. Она открыла собственный прием на Арбате, вся страна рвалась туда лечиться, и Чабуа Амирэджиби, позвонив из Тбилиси, похлопотал за Булата. Оказалось – зря хлопотал. Когда Джуна увидела Окуджаву в хвосте очереди, то закричала:
– Да как же вы – вы! – в очереди стоите! Проходите сюда, прошу! – И очередь, узнав его, расступилась, пропуская. А он круто повернулся и ушел.
Юлий свою известность переносил беспечно, не придавая ей значения. Никогда не слышала, чтобы рассказывал кому-нибудь, как наша пресса изощрялась: «Наследники Смердякова», «Идеологические диверсанты».
Известность? Да, конечно, – соблазнительное блюдо, но с горькой приправой: ему приходилось бдительно следить, чтобы контакты с ним не навлекли неприятности на головы тех, кто с открытой душой бросался навстречу. Да как уберечь?
Ведь слежка была. Отслеживали, куда бы мы ни отправились, – хоть в Баку, хоть в Таллинн. В Москве, разумеется, тоже глаз не спускали. Так и жил он – между любовью людей и слежкой нелюдей.
Но сейчас про Окуджаву. Он и Даниэль были – если вспомнить Тынянова – «архаисты». Ценили традиции, к авангардистам относились настороженно. Удивительно было слышать от Булата, что в театре он более всего любит спектакли А. Дунаева на Бронной: там чай пьют… А новаторских постановок не жаловал.
