Вскоре его глаза привыкли к освещению - и в его сознании все больше зрело чувство, что все это он уже когда-то видел, только вот где?.. Под потолком у южной - именно южной, он почему-то был уверен - стены проходила выложенная серебром надпись: ZAMA ZAMA OZZA RAHAMA OZAI ("Да-да, святые, дественные покровы Господа Бога моего", - подмал он.) В его голове происходило нечто вроде переворота; привычные связки мыслей с ощущениями распадались, бродили словно дрожжи, вновь соединяясь в непривычных и настораживающих сочетаниях. Русинский впился руками в подлокотники кресла. Он не мог понять, что происходит, но решил не беспокоиться до первой возможности сделать вывод.
Из лимонной полутьмы выступали семь фигур. На привольном резном диване сидели Агродор Моисеевич и водитель, подбросивший его до Николаевского централа. В глубоком белом кресле - не таком высоком, как у Русинского, зато гораздо более комфортном (такие он видел на картине "Ходоки у Ленина") вальяжно курила дама редкой, но определенно порочной красоты. Ее голову на сильной упрямой шее венчала златовласая корона с вплетенными в нее рубинами, но внешность дамы портили тонкие жестокие губы и лихорадочный блеск глаз. Галантно склонившись над ней, стоял длинный худой мужчина с эспаньолкой; в нем Русинский узнал врача из ординаторской, у которого он просил свою одежду. Время от времени он с шаловливой улыбкой что-то шептал даме, и та негромко смеялась, обнажая жемчуг зубов и, отставив длинный мундштук с дымящей сигаретой, бросала заинтересованные взгляды на Русинского.
Между креслом и диваном расхаживал, заложив руки за спину, целитель из психушки. Только сейчас Русинский заметил его невысокий рост - не больше метра шестидесяти. У глыбы секретера сидел на корточках высохший мужичок с серым морщинистым лицом, неряшливо обрамленном седыми пейсами и весь синий от патриотических наколок. В нем было что-то обезьянье - точнее, нечто от мумии обезьяны. Оживляло его лишь то, что время от времени он презрительно цыкал, сверкая платиной зубов.
По другую сторону секретера статуей возвышлась плоскогрудая женщина с короткой стрижкой и укоренившимся в чертах лица напряженным выражением. Она походила на крестьянку из белорусского фильма про войну, с той разницей, что ее худое тело от шеи до пят было покрыто не грязью и тряпками, а пурпурным балахоном; кроме того, ее шею отягощала массивная золотая цепь с крестом. Глаза и волосы были бесцветны. Независимо от направления взгляда, глаза ее смотрели с отвращением.