Час ночи. На потухший город Твой опять зажужжит чужая эскадрилья.
Цветут световые датуры>10 ночных, таких неизменных и всегда перехватывающих вздох сражений.
И, как они по небу, по сердцу своему тянусь, через тьмы тем своих поражений.
Вся предо мной пролитая кровь, из под каждого дыма туч растравляется, в каждой неупраздненной и неупраздняемой заре.
Каждое заколоченное из 19 000 000 в сердец, сердце стукает в каждом мор-цовом «точка-тире».
И каждый барьерный камень, уводящий шоссе, в разъедаемые теперь кнутом места.
Каждый из них подмена березового беженеческого креста.
Пыль, запряженная ветром, пыль, колония бактерий, пыль слепящая, заста вляющая чихать и отплевываться, благополучно загаживающих тротуар людей –
Пепел мне, в урне сафировой, прах дедов, отцов, женщин и детей, детей, без конца детей.
Умер я в них давно, как умирали они от меня на расстоянии четырех аршин,
Но смерть их чем она мне? Слабая седина виска и даже у бровей не видать морщин.
Но проклятье, проклятье, проклятье, зацветает стихом во мне.
И в железе каждого красного моего шарика скручивается, как береста на огне
Все наши силы – бессилие; вся наша честь – позор; все наши в ветре шумевшие надежды, радуга движений и декоративность поз –
Безмятежное благоуханье, которое оставляет за собой ассенизационный обоз.
Вот поэтому на все это необходимо плюнуть да рваным сапогом растереть
И огнем, огнем переплавить растленную победными перезвонами медь,
А по всей планете, если и впредь будет к журчанию кровяной своей Ниагары глуха
Пустить Петрова знакомого – красного петуха
И в поганейшие минуты, себе я – спичка, для которой недостижим бензин,
