— Нет, правда, нравишься, — не устрашилась псина преисподней. — Сам посуди, Владлен Азаэрович: твое прикосновение заглушает зов по ауре, это о многом говорит. Кстати, обнял бы девку, этот четверть демон из нее сейчас все силы тянет.
И гора, шагнув ко мне, вдруг стала сразу и везде. И тепло так стало, и хорошо, и уютно, и спокойно очень, и, приподнявшись на носочки, я прошептала совершенно искренне:
— Я тебя люблю.
Гора вздрогнула, и мне как-то стало тесно в крепких объятиях.
— Правда? — тихий голос.
— Правда люблю, — созналась я. — Я тебя очень-очень люблю, огромная волосатая гора, потому что ты теплый.
Где-то на периферии сознания отметила, что собаки, когда ржут, у них смех такой лающий, еще отметила, что пара ржущих приведений свалилась со смеху на пол, но мне было все равно.
— Спасибо, — зло сказала гора.
— Не за что, — обнимая ее, ответила я, — правду же сказала.
Гора странно глядела на меня, а затем я услышала от собачки:
— Гости сменили направление осмотра, унеси ведьму.
Моей груди мгновенно стало холодно, а после жарко, потому как меня подняли и к чему-то теплому прижали, а после унесли куда-то размеренным быстрым шагом…
"Ко мне!" — рык раздался где-то внутри моей головы, скрутил, заставил дрожать, ноги зашевелились сами, имитируя ходьбу.
— Он охамел?! — этот рычащий голос прозвучал надо мной.
Я не знала, кто охамел, меня вдруг начало ломать. Сильно. Так, что едва суставы не выворачивало, и, завопив от боли, я пропустила момент, когда скала остановилась, прижала меня к стене, схватив за подбородок, вздернула мое лицо, чтобы, заглядывая в помутневшие глаза, прохрипеть:
— Григорьева, соберись, слышишь?
Тьма накрыла в тот миг, когда я попыталась собраться. Беспросветная, густая, непроницаемая, теплая, обволакивающая тьма. Я пошатнулась, но почему-то устояла, словно кто-то поддержал.
"Стася… Станислава…" — голос звучал внутри меня, и во тьме, и во вселенной. Голос звал, манил, убаюкивал, приманивал…
"Хочу прижаться к твоим губам… Ты пахнешь земляникой, сладкой, созревающей ранним летом, манящей, с умопомрачительным ароматом, Стася…"
Стон — он явно принадлежал мне — и чувство томления, растущее где-то внутри, разливающееся теплом в низу живота…
— Станислава, тебя приманивают сейчас, слышишь? Соберись, Григорьева, давай, ты же благоразумная девочка! — рычит кто-то мне в лицо.
"Когда я доберусь до тебя, — шепчет голос внутри, — сорву всю одежду; каждую тряпочку, что скрывает твое невероятное тело, Стася. А затем, сжимая до боли свои дрожащие от нетерпения кулаки, я покрою поцелуями каждый кусочек твоей кожи, каждый изгиб, каждую сладкую складочку…"
