Дверь открылась, и летучая мышь, размахивая крыльями, влетела в камеру, приземлившись на голову Соробина Кимбалла.
Профессор Томлинсон все еще сжимал свою голову, но плакать уже перестал. Сейчас он с удивлением смотрел на то, что происходило вокруг него, а при виде огромной летучей мыши, которая на глазах начала уменьшаться в размерах, он пришел в восторг.
Уэбли обнаружил, что выбираться из андроида намного легче, чем втискиваться в него обратно. Чтобы выбраться, требовалось всего лишь тридцать секунд или даже меньше, так как нужно было извлечь сотню с лишним управляющих волокон и соединить в одно, а чтобы втиснуться обратно, необходимо было восстановить каждое волокно отдельно и правильно его расположить, чтобы управлять псевдомышцами андроида. Такое дело лучше совершать вне чужих глаз, интимно.
— Что происходит? — спросил Томлинсон, с недоумением глядя, как «мертвый» Кимбалл всасывает в себя летучую мышь.
— Не беспокойтесь, — сказал Форчун. — Он просто любит животных.
Ганнибал открыл свой портсигар и проверил его содержимое. Кроме хитроумных сигарет в количестве трех штук, в нем находилось восемь наркотических пуль и механизм для стрельбы с эффективной дальностью поражения немногим больше пятнадцати метров. Это оружие было менее грозным, чем лазерный пистолет, но в определенных условиях могло выручить.
— Я впервые такое вижу, — сказал Томлинсон, почесав голову.
— Вы помните частоту вашего путающего луча? — резко спросил Форчун.
— Двенадцать или четырнадцать… Следовало бы посмотреть в мои записи, но я не могу этого сделать. Я сжег свои записи. Я не могу хранить подобные вещи, потому что они могут попасть не в те руки… Красивый портсигар. Вы курите?
— Нет. Бросил год назад.
— О! Интересно, а как открылась эта дверь? Разве мы не были заперты еще минуту назад?
— Сейчас почти время перерыва, — объяснил Форчун, глядя, как идут дела у Уэбли. Вне андроида остался лишь небольшой, размером с кулак, комок протоплазмы, и он просто убывал на глазах.
— Если я когда-либо снова попаду в колледж, именно это будет моим главным предметом, — сказал Томлинсон.
— Что?
— Перерыв. Может быть, сыграем в качели?
— У меня предложение лучше. Давайте поиграем в побег из тюрьмы.
— Отлично. Я буду Джеймсом. Кэгни, а вы можете быть Патом О'Брайеном.
— А мой приятель?
— А он не умер и будет играть? Тогда он будет Эдвардом Робинсоном.
Форчун ничего не понял, но простил себя за то, что плохо был знаком с американской культурой двадцатого века.
