Три солнца. Повесть об Уллубии Буйнакском | страница 2
Музафар держался так, словно его Джигит уже победил, словно вцепился лапами в спину противника, а тот распластался под ним, обессилевший, беспомощный, жалкий, и вот уже посрамленный хозяин побежденного петуха на глазах у радостно улюлюкающей толпы, согласно обычаю, отрезает голову своему незадачливому вояке…
Но хозяин второго петуха, тоже перс, торговец коврами Сухраб, казалось, еще меньше, чем Музафар, сомневался в победе своего любимца.
Соперники дрались не на жизнь, а на смерть. Время от времени они отступали друг от друга на почтительное расстояние и, растопырив крылья, выжидали с таким видом, словно сознательно решили устроить короткую передышку, а может быть, даже и обдумать очередной бойцовский прием. Но передышка длилась недолго. Вот уже они снова кидаются друг на друга, сшибаются грудью. И каждый старается безжалостно заклевать противника. И тот, кому удается хоть на миг взять верх, яростно топчет врага лапами, злобно вцепившись клювом в мясистый гребешок.
Музафар и Сухраб даже и виду не подавали, что волнуются, держались подчеркнуто бесстрастно. Зато уж остальные болельщики не стеснялись. То и дело из толпы раздавались свистки, улюлюканье, возбужденные азартные выкрики:
— Дави его! Сильнее дави!
— Молодец, Джигит! Не выпускай!
— Вах! Позор! Разлегся, как мокрая курица!
Молодой звонкий голос радостно выкрикнул:
— Дави его, Джигит, как наши большевики давят всех алимов[2]!
Сразу стало тихо.
— Кто это сказал? — раздался хриплый бас. — А ну-ка покажи нам свою красную большевистскую морду! Сейчас ты у меня узнаешь, кого надо давить!
Парнишка в лохматой папахе, крикнувший про большевиков, ничуть не испугался этой угрозы.
— А ты глянь! — весело отпарировал он. — Вон как он скис, ваш пузатый Нажмутдин! А Джигит сидит на нем, словно Махач на своем коне! Молодец, Джигит! Держись!
Обладатель хриплого баса, длинный худой мужчина в черкеске с газырями и дорогой каракулевой папахе, подскочил к парню:
— Я распорю сейчас твое голодное брюхо, сын гяура! Такую пакость посмел выговорить про самого имама[3]! Да я из тебя лепешку лезгинскую сделаю!
Сверкнуло на солнце лезвие кинжала. Толпа сразу подалась назад.
Парень, посмевший оскорбить самого Нажмутдииа Гоцинского, быстро оглянулся по сторонам. Отступать было некуда, надо принимать бой.
Вековая традиция горцев запрещала нападать на безоружного. Но мужчина в черкеске, видно, не очень-то собирался считаться с обычаями. Поигрывая кинжалом, он медленно приближался к озирающемуся парню.