А как наварили каши, собрались у огня вечером на отлогом берегу, то уже никто от новгородца петь не требовал. Пела на сто голосов буря за горловиной бухты, сострясала островок-щепотку головами сизых водяных быков, глотала осыпающиеся с утесов камни.
Грелись, хлебали горячую кашу; наконец, и певца спросили:
– В чем же диво суда царского?
Новгородец огладил ящик с гуслями, прижмурился на бьющийся под ветром огонь:
– В том, что на царском суде каждый сам за себя. Вот я, например. Семья, родовичи, потом улица, потом Словенский конец, потом и сам Господин Великий Новгород. А царю морскому все то неважно. Он судил вовсе не по роду моему, но лишь по мне самому. Вот попади к нему мы все, то каждый там станет не викинг или трэль, но человек.
– А что на гуслях играть заставил, и сам царь плясать пошел, а море оттого всколыхалося, то правда?
– Правда, но не вся. Спросили меня: что умеешь? Покажи! Хотел спеть новину: "Слово о полку Игореве", да побоялся: монаси у Святой Софии сказывали, "Слово" половец написал. А как у царя морского с половецким вопросом, того не ведаю. Выбрал я "Повесть про Калина-царя", и не мне бы похваляться, а хорошо спел. И тогда царь морской призадумался, и говорит: как же я, старый пень, позабыл про семью Есугееву! А кто таковы, не спрашивайте, сам не знаю. Сей же час дворец задрожал, загудел, и рванулись в небеса огненные змеи… А только море не волновалось вовсе, врать не стану.
Заскребли ложки по казану. Одна из рабынь – побойчее – уже помогала Ярицлейву перевязывать рану. Харальд-кормщик снова чесал бороду, но теперь не кривился. Викинги переставляли палатки ближе к огню. Грюм и Аслауг, похоже, собирались бороться на поясах за вторую рабыню. Плыл над берегом дым костра, рвал его ветер и творил небывалых зверей, и тотчас же их развеивал, словно бы мысли, мечты людские…
Сейчас Гуннар жил; дома всю долгую зиму дотерпливал, когда снова сможет жить.
– Выходит, сказка и есть, – улыбнулся Гуннар Плохой Скальд. – А по истине сам царь морской не довольно силен, чтобы море взволновать… Скажи, новгородец, вот в песне поется, что посоветовал тебе святой Молодого Христа, забыл, как звать его…
– Никола Можайский, у нас ему молятся о странствующих и путешествующих.
– Вот он, да… Посоветовал тебе переломать шпеньки, порвать струны. Ты так и сделал?
Хмыкнул новгородец:
– Верно, что поломались гусли, но не по совету святого Николы. А все-то мне казалось, что сон вокруг, мара лживая. И по струнам я бил без устали, руки не сдерживая. Тут струны мои полопалися, тут шпеньки на гуслях изломалися, а и сами гусли пробил я кулаком насквозь… До сих пор жалею, отцова память.
