– К дьяволу знахарку, отче… Где Ванда?
– Пани Ванда, как тебя подстрелили, на пан-Сбыславлего дрыкганта прыгнула да и была такова. В пущу её унёс коняка бешеный. А пан Сбыслав со всеми пахолками своими – за ней. Один только здесь остался – его конь копытом пришиб. Он раньше тебя очухался, сейчас на двор вышел, продышаться, – Отец Александр решил не говорить, что второй пострадавший – тот самый пахолок, что подстрелил Микалая: как бы горячий шляхтич не срубил бестолкового.
– Так что ж я здесь то прохлаждаюсь?!. – Микалай подхватился с постели и с коротким стоном схватился за голову.
– Да ты што, скаженник! – рассердился отец Александр. – Тебе сутки надо лёжнем лежать, да лечиться, если не хочешь пани Ванду молодой вдовой оставить!
…Через некоторое время бледный до зелени пан Микалай, полностью одетый, при сабле и пистолях, вышел во двор. На крыльце он столкнулся с тем самым лихим стрелком, что вмешался в его спор с паном Чарнецким. Пахолок шарахнулся в испуге, а шляхтич, который всё понял, презрительно дёрнул щекой и прошёл мимо.
Еще через некоторое время он ехал по сельской улице, провожаемый опасливыми взглядами мужиков и баб, которые уже прослышали о том, что случилось в поповском дворе. Происшествие обрастало слухами, один другого страшнее и чудеснее. Ребятишки, держась на почтительном расстоянии, бежали следом за рыцарем.
…Что отец Александр был прав, стало ясно ещё до того, как пан Микалай доехал до леса. Его мутило, голову пронзала тошнотворная боль. Вновь наплывал волнами могучий гул, заглушая звуки явного мира. Микалай искусал до крови губы, пытаясь во что бы то ни стало не провалиться в забытье, которое для него сейчас означает смерть. Но не столько пугала его смерть, сколько опасность не исполнить задуманное – не отыскать Ванду. Он безразлично смотрел на коней отряда пана Чарнецкого, потерявших всадников и жмущихся возле опушки, точно стадо глупых коров. Он отметил про себя, что в пуще, должно быть, случилось что-то страшное. Но он уже пересек ту черту, за которой человек боится чего-либо.
Лес принял рыцаря в пушистые ледяные объятия, отсекая от людского мира. Микалай ехал по следам, оставленным предшественниками, пока его конь не встал, как вкопанный, а потом и не попятился, храпя и вскидывая задом. Микалай, поморщившись от нахлынувшей головной боли, слез с седла и усмехнулся своей неловкости. «Слава Богу, что ни одна живая душа не видит меня сейчас, – подумал он. – Дед столетний, изрубленный в сотнях сражений, и тот бы двигался резвее…»
