Дрыкганты отряда, преследовавшего пани Ванду, и вправду вели себя странно: брыкались, вставали на дыбы, ржали, роняли пену и отказывались идти дальше. Пахолки ругались на чём свет стоит и осаживали взбесившихся коней – но видно было, что им тоже передаётся страх.
Пан Чарнецкий, поняв тщетность попыток успокоить своего коня, спрыгнул с седла на снег.
– Долой с коней! – рявкнул он. – Не дурнее вас, вижу, што тут смердит колдовством! Так што с того? Если кони бесятся – пеши пойдём! Пойдём, я сказал! – добавил он медвежьего рыку в голос, видя сомнение на лицах свиты. – Вы хто? Ваяры или, может, бабы? Так и знайте: хто попятится – того, когда вернёмся, лично посажу за веретено! Михал, ты с конями останешься, а остальные – за мной!
Десять бойцов волчьей цепочкой шли за паном Сбыславом по следу. Хотя нападения было ждать неоткуда, ваяры тревожно смотрели по сторонам, а замыкающий ещё и оглядывался назад. Всем было жутко – непонятно отчего. Один только пан Сбыслав, кипя от негодования, не думал ни о каких страхах и шёл вперёд.
– Пане Сбыславе! – окликнул его Дмитр.
– Ну, што опять?
– Сам погляди! Хлопцы ровно три ночи не спали.
Пан Сбыслав почесал в затылке, крякнул и сплюнул на сторону. Творилось что-то непонятное. Пахолки, ещё недавно бодрые и готовые следовать за ним хоть в пекло, просто валились с ног. Семнадцатилетний Юрко – тот и вовсе валяется в снегу, точно перебрал хмельного и не устоял на ногах, да где свалился, там и захрапел.
– А ну встать, пёсье семя! – гаркнул пан Чарнецкий. – Вы што?..
Плечистый и длиннорукий Рыгор, точно пьяный, подошёл к Юрку, вздёрнул его, точно кутёнка, и поставил на ноги. Оба вперили в своего пана бессмысленные глаза.
Пан Сбыслав плюнул и пошёл дальше по следу, не тратя времени на призывы. Он знал, что его люди за ним пойдут. Не смогут идти – поползут. А не смогут ползти… что ж, он всё равно пойдёт. И, кто бы там ни ворожил, бесову отродью не поздоровится.
Творилось и в самом деле что-то непонятное. Сбыслав Чарнецкий чувствовал себя так, точно не спал двое суток, да ещё и выпил две кварты стоялого мёду. Голову сжимал мягкий обруч, перед глазами всё кружилось, и временами – вот ведь дьяволово наваждение! – слышалось как будто мурлыканье исполинского кота. Откуда в пуще взяться коту? От этого «мррр, мррр, мррр» по телу раскатывалась истома, хотелось лечь в снег, что мягче пуха лебяжьего, свернуться калачиком и унестись на тёплых серых волнах сонной реки. Откуда-то, из глубин младенческой памяти, зазвучала колыбельная, которую давным-давно напевала ему матушка:
