Письма графа приходили с каждою почтой. Приближался конец войны, а следовательно, и его возвращение. Он радовался мысли, что скоро увидит свою дочь и сможет наставить ее на путь, коим ей надлежит идти, - на путь истинный и праведный. По мере того, как рассудок матери прояснялся, усиливался ее страх - страх и ненависть к мужу. Мысль об его возвращении была для нее нестерпима, она не смела и подумать о неизбежном признании. Его жена приняла католичество и окрестила его ребенка? Она была уверена, что он убьет ее, если узнает о случившемся. Она пошла к священнику, который ее окрестил. Мосье Жоржель (секретарь его преосвященства) был знаком с ее мужем. Принц-кардннал - великий и могущественный священнослужитель, сказал Жоржель, он защитит ее от гнева всех протестантов Франции. Я думаю, что графиня беседовала и с самим принцем-кардиналом, хотя в ее письмах к матушке об этом нет ни слова.
Военная кампания окончилась. Мосье де Во и мосье де Вьомениль в весьма хвалебных выражениях описывали поведение графа де Саверна. Их добрые пожелания будут сопутствовать ему по дороге домой; хоть он и протестант, они постараются употребить все свое влияние в его пользу.
День возвращения графа приближался. Этот день настал; я ясно представляю себе эту картину: доблестный воин с бьющимся сердцем поднимается по ступеням скромного жилища, в котором поселилось его семейство в Страсбурге после рождения младенца. Как он мечтал об этой малютке, как молился за нее и за жену свою в ночном карауле и на биваке, как, невозмутимый и одушевленный горячею верой, молился за них на поле брани...
Он входит в комнату и видит лишь двух перепуганных служанок и две искаженные страхом физиономии своих старых сестер.
- Где Кларисса и ребенок? - вопрошает он. Мать и дитя уехали. Куда они не знают. Удар паралича не мог бы поразить графа сильнее, чем весть, которую вынуждены были сообщить ему дрожащие от страха домочадцы. Много лет спустя я встретился с господином Шнорром, германским пастором из Келя, о котором уже упоминалось выше, - после отъезда графа оп был оставлен в доме в качестве наставника и капеллана.
- Когда мадам де Саверн отправилась в Страсбург для того, чтобы coucher {Родить (франц.).}, - рассказал мне господин Шнорр, - я вернулся к своим обязанностям в Келе, радуясь, что обрету наконец покой в своем доме, ибо прием, оказанный мне госпожою графиней, никак нельзя было назвать любезным, и всякий раз, когда я, по велению долга, появлялся у нее за столом, мне приходилось сносить всевозможные дамские шпильки и неприятные замечания. Сэр, эта несчастная дама сделала меня посмешищем в глазах всей прислуги. Она называла меня своим тюремщиком. Она передразнивала мою манеру есть и пить. Она зевала во время моих проповедей, поминутно восклицая: "О, que c'est bete!" {О, как глупо! (франц.).} - а когда я запевал псалом, тотчас же вскрикивала и говорила: "Прошу прощения, мосье Шнорр, но вы так фальшивите, что у меня начинает болеть голова", - так что я с трудом мог продолжать эту часть богослужения, ибо стоило мне начать песнопение, как даже слуги принимались смеяться. Жизнь моя была поистине мученической, но я смиренно сносил все пытки, повинуясь чувству долга и моей любви к господину графу. Когда графиня оставалась в своей комнате, я почти каждый день навещал барышень, сестер графа, чтобы осведомиться о здоровье графини и ее дочери. Я крестил малютку, но мать чувствовала себя очень плохо и не могла присутствовать при крещении, однако послала мадемуазель Марту передать мне, что она желает назвать девочку Агнесою, я же волен называть ее как мне будет угодно. Дело происходило 21 января, и я помню свое изумление, ибо по римским святцам это день святой Агнесы.
