— Вот и проверим, — пробормотал Генрих, медленно натягивая перчатки. — Такой человек может быть или наивным дурачьем, или талантливым актером. Ставлю на второе: с начальника тайной полиции станется сперва подсаживать шпиков к моему столу, а после и подкладывать в мою постель…
Он не договорил: за окном снова раздался грохот, только теперь Генрих понял, что это никакой не гром.
— Который час, Томаш? — спохватился он. — Никак полдень?
— Четверть второго пополудни, ваше высочество.
— Как? — Генрих обратил встревоженный взгляд к окну: там голубело чистое августовское небо. — Отчего же палят пушки? И, кажется, меня ожидает портретист…
— Я взял на себя смелость отменить его. Ваша матушка…
— Что…?
Генрих замер, и сердце тоже замерло, а потом оглушительно и радостно стукнулось в грудную клетку, вторя последнему пушечному залпу.
— Ее величество прибыли в Авьен полчаса назад, — закончил Томаш, снимая со стула китель. — И уже спрашивали о вас.
Генрих рывком поднялся с кушетки.
— Так что же медлишь?
Пуговицы снова заскользили по лайковой коже перчаток, но на этот раз Генри нетерпеливо отвел руки камердинера, вскричав:
— Сам! Я сам! Открой пока окна, тут невыносимо дышать, и ужасно тянет гарью!
Радостное возбуждение покалывало изнутри, к щекам приливал жар.
— Отмени на сегодня все дела. Кучера вели отпустить, сегодня останусь дома. Мебель заменить и срочно! Нельзя, чтобы матушка увидела и растревожилась! Она отдыхает теперь?
— Направилась в императорские конюшни, ваше высочество.
Томаш раздвинул портьеры, и ворвавшийся ветер принес запах акаций: Генрих с наслаждением вдохнул его полной грудью и заулыбался.
— Узнаю ее величество. Должно быть, соскучилась по своей сноровистой липизанке[3] Зизи.
Последняя пуговица — у воротника, — послушно и бойко скользнула в петличку. Вот, чего не хватало утром: укола морфия и радостной новости. И не было бы ни мигрени, ни мучительно тяжелого разговора с отцом, ни встречи с наглой баронессой, ни срыва…
Солнце, перевалив через полдень, горело над крышами, облизывая их теплым золотистым языком. Небо синее-синее, глубокое, как крылья Morpho didius[4], как прогулочное платье ее величества, выделяющееся на фоне белых конюшен и бледно-желтого песка тренировочной площадки.
— Не тяни! Не тяни! Отдай поводья!
Покрикивания старого Йоганна хорошо слышны в прозрачном воздухе. Сам старик, учивший еще маленького Генриха, грозил хлыстом и щурил слезящиеся глаза сквозь белую пыль, поднимаемую копытами лошади — не менее старой, чем конюх, нагловатой, но подходящей для обучения. Сейчас в дамском седле напряженно восседала малышка Эржбет, а ее величество, облокотившись о перила загона, смеялась так звонко, беспечно и хорошо, что Генрих замер, не в силах сделать и шага.
