Расшифровка оказалась делом не столько сложным, сколько продолжительным и нудным. Автор этой эпохальной рукописи отличался многословием и свойственной куртуазной литературе того времени витиеватостью стиля. К тому же предпринятый им в отношении своего благодетеля, профессора Шлимана, вульгарнейший кидняк этот проходимец считал настоящим шедевром, венцом своей карьеры — великим подвигом, достойным стоять в одном ряду с тем, что совершил сам Шлиман, открыв миру легендарную, воспетую Гомером Трою. Хвастливые тирады этого давно истлевшего в безымянной могиле родовитого подонка, которые приходилось кропотливо, буква за буквой, расшифровывать и переносить на бумагу, безумно раздражали Александра Антоновича. Однако дело того стоило: за очередным лирическим отступлением неизменно следовал ряд четких указаний тому, кто станет искать клад. Гронский даже заподозрил, что шифровка нарочно составлена таким образом, чтобы тот, кто станет ее читать, был вынужден внимательно ознакомиться с мыслями господина Крестовского «о времени и о себе», дабы ненароком не пропустить что-нибудь важное. Чувствовалось, что первый неудачный опыт на литературном поприще многому его научил, и, составляя послание потомкам, Дмитрий Аполлонович этот опыт учел.
Наконец расшифровка была закончена. Гронский шумно, с облегчением вздохнул, захлопнул тетрадь, чихнул, ненароком вдохнув взметнувшуюся серым облачком пыль, добродушно выругался и небрежно бросил тетрадь в ящик стола. Ящик он запер на ключ, ключ спрятал в карман, затем велел принести себе кофе и, потягивая крепчайший отвар из зерен этого экзотического растения, с наслаждением выкурил сигарету. Часы над его головой мерно отстукивали секунды. Это было зловещее щелканье изуверского механизма, призванного напоминать людям об их недолговечности; стрелки двигались вперед, все время вперед и никогда назад, наматывая на холодные шестерни непрочную нить человеческой жизни. Но Александр Антонович в данный момент не был склонен внимать заключенному в этом похожем на поступь самой Смерти тиканье грозному предупреждению. «Memento mori», — отщелкивали часы, но Гронский их не слушал. О смерти он, конечно же, помнил, но помнил примерно так же, как человек, занятый ураганным сексом, помнит о том, что в какой-нибудь Уганде случился неурожай. Он помнил о смерти так же, как студент, наливающийся вермутом на развеселой вечеринке, помнит о неизбежной, но еще очень далекой (как ему кажется) экзаменационной сессии или как малыш, тайком вскрывающий буфет в поисках припрятанных родителями конфет, помнит о кариесе и несварении желудка.
