Чай я тогда так и не заварила, хотя честно с полной кашей в голове судорожно искала под столом туфли, радуясь, что носила простые балетки. Даже на крохотном каблуке я не сделала бы и одного шага к окну, на широком подоконнике которого краснел электрический чайник. Краснел за меня… От моего лица наоборот отлила вся краска. И я не вспыхнула, когда Семён снова попытался нащупать у меня пульс, перехватив за запястье, когда, по-прежнему судорожно, будто действительно тяжелобольная, я тыкалась штекером в розетку.
— Брось, я пошутил…
С чем? С чаем, что ли?
Только спросить я не успела, потеряв дар речи, который дарили губы… Потеряла всю себя в долгом, сладком и мучительном поцелуе, а потом ещё в одном: не мог же тот, наш первый, длиться пять, а то и все десять минут. Потеряла, не приобретя ничего взамен — даже шаткого равновесия. Убери Семён руки, я бы рухнула к его ногам, точно подкошенная. Но он не убирал рук…
Какой там чай… Не знаю, как он, а я пила нектар с губ, о которых мечтала больше года. Жадно… Отдавая свои и беря его губы без всякой жалости, точно зная, что это всего на один вечер и продолжения не будет. Не может быть… И я не искала у Семёна пульс, я чувствовала его на влажной шее, которую обхватили мои пальцы, будто и вправду желали придушить злого гения, вырвавшегося из девичьих ночных грёз… За то, что встретил другую, хотя спокойно мог дождаться меня, не женясь…
— Я закрою дверь… На всякий случай…
Мне бы спросить его, какой случай? Но я стояла, как статуя посреди площади, которую вместо скамеек огораживали пустые офисные столы. На двери щелкнул замок — будто выстрелила с Петропавловки пушка, но сейчас не полдень. Сейчас восьмой час… Домой меня ждут не раньше десяти. Так я сказала маме. Могу и задержаться на лишний часик… По такому случаю.
— Ксюша…
Может, он и не произносил моего имени… Я легко могла считать его с горячих губ, которые проверяли, достаточно ли вздернут у меня носик… Достаточно для чего? Чтобы на нем повисла блузка, снятая через голову? Ведь именно это Семён сейчас делает, скользя пальцами по натянутому на вздернутой груди трикотажу. Господи, я готова отдать ему себя… Но не здесь же, не так… он это возьмет…
Настойчивые губы пили терпкий японский чай из горьковатых росинок, собравшихся на моей шее, которую я вытянула, точно антенну на воки-токи. Однако мой приёмник точно не работал, в ушах шумело — сигналы разума не смогли пробиться через помехи, которые создавало прерывистое мужское дыхание и шелест шелковой блузы, у которой оказался слишком широкий воротник — или моя голова уменьшилась вместе с мозгом, чтобы вылезти из самого узкого ворота, зато грудь увеличилась настолько, что затрещали нитки натянутых бретелек.
