- Что?!
- Серенаду, сеньорита Марина. Вам, - упрямо тряхнув волосами, произнес Эду, глянув, наконец, на смущенную девушку, - вам, сеньорита Марина.
Взгляд его словно горел огнем, губы вздрагивали, и Марина скорее почувствовала, что все это он делает не только и не столько потому, что она нравится ему – нет. Из чудовищного упрямства, показывая свой характер. Вот попала так попала… После утренних внушений Вероники таких вот сцен надо было бы избегать, но пойди, объясни это Эду, донеси до него, взобравшегося на дерево, о неуместности их отношений…
Он не станет и слушать, и все из чистого упрямства.
- Господи, - прошептала Марина, закрыв пылающее лицо ладонями. – Эду, но вы же не ребенок!.. Что же вы делаете?! Зачем?!
- Затем, - ответил Эду, лучезарно улыбаясь, расцветая от звука своего имени, - что так делали всегда те, кто хотел добиться расположения холодной и неприступной дамы. Так что спеть вам?
***
- Но на дерево вы зачем залезли?! - выкрикнула Марина, нервничая. – Слезайте сейчас же!
- Залез, чтобы вас видеть и знать точно, что вы слышите меня, - упрямо ответил Эду. – И слезать не подумаю даже.
Эду играл на гитаре хорошо; Марина раньше слышала только своих, местных дворовых умельцев, которые пели на лавочках песни о несчастной любви хулигана к хорошей девушке. Они неизменно собирали вокруг себя море поклонниц, слушателей. Марина же терпеть не могла этой самодеятельности; страдающие голоса певцов казались ей смешными, музыка – неприятной, неловкой и примитивной, почти какофонией, а потертые гитары - чем-то отвратительным и пошлым. Блатная романтика вызывала у нее неизменное чувство брезгливости и она искренне не понимала девчонок, восторгающихся очередным «музыкантом».
В руках Эду инструмент был совсем другим; романтичным, мелодичным, страстным и задумчивым. Казалось, даже ноты он выдавал совсем другие – такие, о существовании которых дворовые умельцы и не подозревали.
До этого дня Марина и не знала, что гитара может звучать так. Мягко, быстро, словно льющийся мед. Никаких неловких рваных аккордов, которыми так гордились дворовые певцы; никакого травмирующего слух дребезжания и заунывных песнопений – живая, яркая, мелодичная музыка, льющаяся из-под ловких быстрых пальцев, умело перебирающих струны. Ах, как не хватало к этой страстной мелодии кастаньет и танца, со стуком каблуков, с мельканием пестрой яркой одежды, быстры хлопков ладоней, задающих ритм!
И голос.
Конечно, Эду не был оперным певцом, но голос у него был приятный. Мягкий, глубокий баритон.
