В Берлине ночи стали спокойнее, страх, этот засидевшийся гость, наконец покинул берлинские дома. Никто не звонил в колокола, возвещая мир, но мир наступил. Из убежищ, подвалов и земляных нор вылезали люди, бледные, пропыленные, оборванные. Не зная еще, что будет, они начали расчищать развалины. И Радлов, вскинув на плечо лопату, шагал каждое утро вместе с «фермерами с Миссисипи» к каналу засыпать противотанковые рвы и убирать мусор. Работал он с раздражением и неохотой, твердя про себя: «Все это бессмысленно. Повсюду груды развалин, а мы ковыряемся киркой и лопатой. Чтобы все убрать, нужна тысяча лет». Но какой бы бессмысленной ни казалась ему эта работа, он все же выполнял ее. Выполнял, как и многие другие люди: ведь нельзя же сидеть целый день дома; к тому же за нее давали немного картофеля. Ведал делами уже не народный комитет, созданный Лаутербахом, а районное управление той части города, к которой принадлежал их поселок. В этом управлении Лаутербах был назначен руководителем хозяйственного отдела. Старика будто подменили — он помолодел, день и ночь не знал покоя, и Радлов спрашивал себя: когда же Седой все-таки спит? Лаутербах почти перестал бывать у них, лишь иногда забегал на несколько минут поблагодарить Урсулу, помогавшую его слепой жене по хозяйству. До сих пор еще не было ни света, ни газа, — а воду для питья приходилось носить из колодца и кипятить. Зайдя к ним, он усаживался в плетеное кресло и посасывал трубку, уставший от ночной работы, с воспаленными глазами, по счастливый, и по его радостному лицу разбегались тысячи лучистых морщинок.
Да и в однорукого Шольца словно бес вселился. Он сделался уполномоченным поселка и давно уже сдал картотеку жителей, аккуратно вписав туда фамилию и год рождения Радлова; тут Иоахим узнал, что Урсула старше его на два года. Однорукий по сто раз в день носился из поселка в управление или в комендатуру, расклеивал плакаты, доставал продукты, вмешивался во все, относящееся к работам на канале, и все поручения выполнял с такой энергией и упорством, что Радлов только диву давался.
Сам же Радлов наблюдал за происходящим с внутренней неприязнью и недоверием, как посторонний, которого все это не касается. Он слушал разговоры других и кивал, когда Шольц говорил об «антифашистско-демократической» Германии, но ничего конкретного себе при этом не мог представить. «Что же, — думал он, — движет этими людьми, жертвующими собой во имя столь безнадежного дела? Что за этим кроется, если уж такой простой человек, как Шольц, мечется взад и вперед с пустым желудком, но полный энтузиазма, будто от этого зависит исход сражения?»
