Но наверху стояла не мать, наверху его ждал… отец! Он, вероятно, услышал, как Губертус разговаривает внизу с дядей, и теперь стоял в дверях, вцепившись руками в косяк. Да, перед ним стоял отец, собственной персоной, такой, каким его помнил Губертус: массивный, сильный, в расстегнутой спортивной куртке с костяными пуговицами. Это был отец, действительно отец! Он жив, сообщение о его смерти оказалось ошибочным, ложным, произошло, очевидно, какое-то недоразумение.
Не ярче ли и теплее вдруг стало светить на дворе майское солнце, не радостнее ли поют за окном птицы, вселяя надежду и уверенность? Отец, единственный человек, которого Губертус любил! Младший Брандт испугался и обрадовался, он даже замедлил было шаги. Но тут же в два-три прыжка очутился возле отца и заключил этого грузного человека в объятия.
Отец тоже был тронут. Он вытер рукой глаза и, обняв Губертуса за плечи, дружески тряхнул его.
— Кто бы мог подумать… ты жив и здоров, мой мальчик… ты выбрался оттуда… — И он громко расхохотался, как, бывало, раньше. — Брандтов не уничтожить. Самому черту не одолеть нас.
И только позже, сидя в скромной комнатке дяди, Губертус заметил, что отец — все-таки изменился. Цвет лица был нездоровый, как у человека, много дней не выходившего на свежий воздух, и держался он как-то иначе, и походка изменилась, стала вялой и больше не выражала деятельную силу и энергию. Губертус заметил на столе в бутылке остатки водки и почувствовал запах сивухи изо рта отца. Что это значит? Неужели отец запил, потерял власть над собой? Нет, чепуха, он остался таким, каким был всегда, недаром так шумно хохотал он над своей собственной смертью. Шедевр дерзости, вот что это, так ловко сработать мог только отец, прошедший огонь и воду…
— Да, не думал я, что ты об этом так узнаешь, Губертус… мы всё представляли себе иначе и конец тоже. Гаулейтера арестовали американцы, да и меня они разыскивают.
Его лицо вдруг осунулось, постарело, он потянулся к бутылке, налил водку в стакан и выпил. В этом движении сквозила привычка и тупая безнадежность.
— Я ночами не спал, твердил себе: это я виноват, на моей совести смерть родного сына. Я уже не верил, что ты жив, но в душе надеялся, что ты все-таки явишься. Кто мог знать, что Адольф останется в Берлине, ведь все было заранее решено и договорено: фюрер уедет на юг. На юге был Гелен, туда же и я хотел пробраться. А потом узнаю — Адольф застрелился в Берлине, и вот я потерял надежду… — Но он тут же снова от всего сердца расхохотался — Раз ты здесь, теперь все пойдет по-иному, мальчик! Ты моя плоть и кровь. И ты жив! Это надо отпраздновать, малыш, да так, чтоб чертям тошно стало. Ну, рассказывай теперь, рассказывай.
