Атаку русских они отбили. Правда, потом Браун совершил мерзость. А ведь он чуть постарше Радлова. Ему семнадцать, и в гитлерюгенде он всего-навсего шарфюрер. Но мог ли Радлов предотвратить случившееся? Лейтенант Шарф, унтербаннфюрер гитлерюгенда, приказал: пленных не брать. Браун лишь выполнил приказ.
Раненый русский лежал под кустом шиповника. Светлые волосы слиплись — на потном лбу, каску свою он, верно, потерял. Радлов совершенно отчетливо увидел круглое добродушное лицо, искаженное гримасой боли. Русский стонал, произносил какие-то своеобразные гортанные слова. Он попытался было поднять руки, но они бессильно упали; в глазах его стоял страх. Браун крикнул:
— Эй, Иван, говори, чего ты хочешь! Ну говори же!
А потом занес ногу, обутую в тяжелый солдатский сапог, подбитый толстыми гвоздями…
Радлов отвернулся, к горлу подступила тошнота. Он услышал хруст раздавленного черепа. Браун спокойно произнес:
— Вот так!
Казалось, он поставил точку.
Молча они пошли дальше. Все вокруг словно было вспахано гигантским плугом. Возможно, у обитателей ближайших домов здесь были когда-то огородики. Через некоторое время Браун сказал:
— Вот так надо учить этих Иванов. Ты видел фото в «Штюрмере»?
Радлов промолчал. Конечно, он видел эти фотографии и не только в «Штюрмере». С тех пор как русские воюют в Германии, в каждой провинциальной газете публиковались рассказы о расправах большевиков с немецкими военнопленными. Радлов еще тогда решил, что последнюю пулю он сохранит для себя и не дастся живым в руки красных. Но несмотря на все это он никогда не смог бы совершить того, что сделал Браун. Вот если ты стреляешь в противника издалека либо идешь в атаку со штыком наперевес, действует лишь один закон: он или я. Это нечто совсем иное, это — война. Но просто взять и ударом сапога разбить пленному голову — нет, никогда. Пленный — существо беззащитное, такое убийство не отвечало представлениям Радлова о солдатской чести. Его восхищало великодушие к побежденным, описанное в хрестоматиях. Там, например, была рассказана история военного летчика Рихтгофена, память которого почтили даже враги, перебросив через линию фронта венок. И разве он не читал, что в Африке немецкий летчик-истребитель пожал руку своему врагу канадцу, когда они после воздушного боя вынуждены были выброситься с парашютами, а уж потом оба пустились в путь по ничейной земле — один направо, другой — налево? Вот это в его глазах и было «фронтовым товариществом», героизмом, уважением к врагу. Но с другой стороны — достойны ли русские такою обращения? Ведь известно, что это дикари, сражающиеся только потому, что их гонят в атаку. Как же, однако, могло случиться, что эта понукаемая к бою, неполноценная раса дошла до Берлина? Браун, правда, считает, что в этом беды большой нет, мы-де тоже стояли под Москвой. Он мямлил что-то насчет прорыва блокады, насчет того, что Иван еще даст тягу.
