После этих слов, спокойный, уверенный, он исчез, глубоко надвинув на лоб свою широкополую шляпу. За ним последовал ухмыляющийся Юргенс, хотя Вольф его и не пригласил с собой.
Оставшиеся молчали. Солнце лило ослепительный свет сквозь два широких окна, в его лучах, мерцая, вилась сухая пыль. — Оба Брандта, сидя друг против друга, размышляли: старший, полуприкрыв глаза, словно его охватила дремота, лениво развалился в удобном кресле, младший, закинув ногу на ногу, облокотясь о колено и подперев ладонью подбородок, поглядывал на отца.
Но вот Отто Брандт сложил руки на животе и свел вместе большие пальцы. «Так он всегда делает, когда что-нибудь обдумывает, — отметил про себя Губертус. — Похоже на то, что штурмбаннфюрер загадал не одну загадку… Неужели он все еще считает, что надо выжидать?»
Неожиданно старший Брандт сказал:
— Вольф прав. Принять участие в игре надо с самого начала. — Он открыл глаза, но руки все еще держал на животе. — Вот не предполагал, что Гелен так быстро наладит свою машину. Думал, пройдет, пожалуй, два-три года. А когда Юргенс начал здесь вести с нами дела, я полагал, что он делает это на свой страх и риск, использует свои связи с американской разведкой. — Он снял руки с живота и выпрямился в кресле. — Довольно околачиваться на строительствах. Теперь будем работать с размахом, разрешение мы получили… и когда мой приятель, гаулейтер, выйдет из тюрьмы, его денежки дадут хороший урожай.
Отто встал и подошел к окну.
Губертус проводил его взглядам. Он все еще сидел, подперев подбородок.
— Я, правда, не в курсе того, что было задумано, — сказал он. — И откуда ты знаешь Вольфа — мне тоже неизвестно, хотя кое-что в делах я уже смыслю. Однако в твоих… — он запнулся, подыскивая подходящее слово, — соображениях, или как ты их там называешь, мне, видимо, тоже отведена какая-то роль.
Губертус говорил осторожно, но в его голосе слышались нотки раздражения. Он сам это почувствовал и решил: «Старик должен понять, что я уже не мальчишка, я был офицером и теперь хочу знать, что они затеяли, хочу ясности. Такими ситуациями, как в Берлине и Фленсбурге, я сыт по горло. И если старик не откроет мне карт…»
Отец, до сих пор смотревший в окно, обернулся. Заложив руки за спину, он сделал несколько шагов и остановился посередине комнаты.
— Ты прав, — произнес он, — в моих соображениях ты играешь известную роль и будешь играть ее. — Он улыбнулся. — Это ты сказал правильно. И теперь пришло, пожалуй, время поговорить нам с тобой в открытую.
