я их почувствовал, вот в чем загадка. Ведь после кургошного эксцесса я сам представлял собой ходячее кладбище. Кладбище чего — бифштексов? Идей? Прогнивших идеалов? Видимо, Лариса вчера оторвалась покруче моего. Но куда уж круче? Глючит меня, видимо. Перезагрузиться бы. Мне с тоской вспоминались лужи у «Броневой». Вообще-то дорога на место моей работы романтична, хоть и долговата. Лариса явно была с бодуна, и ее тянуло на искусствоведение. Я поддерживал тему, как мог. Выяснилось, что Малевич не такой уж дурак. Чувак обстебал всех своим долбаным «Черным квадратом». Нужно ли иметь художественное образование, думал я, чтобы понять сие. Мне пришлось доехать до этого своей головой.
Как-то с одним парнем, девственником по убеждениям, мы пошли в Эрмитаж. Народу было немного. Барышни (посетительницы) зажимались так, будто бы их собирались изнасиловать всех. За один раз. Одна только блядь интересовалась своим почти алым педикюром. На «Черном квадрате», когда мы до него дошли, сидел жирный комар, явно напившийся чей-то крови. Критиков или художников? Мне полегчало — я не принадлежал ни к тем, ни к другим. «Вот, — сказал мой друг, — это — завершение композиции. — Он попытался приобрести зловещий вид. — Значит, он». — Я не понял, кого он имел в виду, комара или Малевича. Мой друг щурился, подходил ближе к картине, отходил дальше, снимал очки, надевал их вновь. Бешенство несостоявшегося художника начало понемногу передаваться и мне, и пришлось чуть ли не волоком потащить своего друга северо-западнее, чтобы показать ему скульптуру падающей барышни и картины Рокуэлла Кента, и это было, похоже, единственным способом привести его в чувство. Нет ничего страшнее исступленно матерящегося интеллигента, когда он срывается с нарезки. А дальше, в самом конце третьего этажа, был Фридрих. Я люблю Фридриха. Да что там люблю — он у меня на одном месте с Коро и Ван-Гогом.
Чувак засох. Так вот, Фридрих. Не помню, сколько мне было лет, когда я впервые его увидел. В школу я еще не ходил, это точно. В сраной репродукции примерно 4×5 см в БСЭ я увидел столько, сколько вам, дай бог, увидеть, не забыть! «Двое, созерцающие луну»! Удивительно, но это крошечное черно-белое изображение прошпилило меня на добрых три десятка лет. Я носил в себе все эти годы картину — не репродукцию, а картину. И когда я впервые увидел Фридриха «живьем» (к сожалению, «Двоих…» на экспозиции не было), то не смог сдержать слез. Да, я плакал, ребята. Я ждал этого события тридцать лет. Дежурная эрмитажная бабуля, которая наверняка видела побольше моего, поинтересовалась, в порядке ли я. Я вытер слезы и пошел на юго-восток.
