Все правильно. Поведение Аниты - вполне естественное: и правда, совсем обнаглели туземцы, пользуясь численным перевесом и отсутствием голландской колониальной администрации и войск. На Яве в XIX веке вы бы небось чашку-то у голландки не схватили и свой поганый чай туда бы налить не осмелились. Как говорил один литературный герой, "за такие вещи у нас в Миксо-Лидии..."
Мария Арбатова жалуется: "...
деловитость, с которой наши милые спутники оговаривали каждую свою валютную копеечку, деловитость, с которой они, взяв рулон туалетной бумаги, брели через весь вагон в туалет, рассуждая о евразийстве; нудность, с которой они выясняли, во сколько, куда и зачем прибывают; неестественное отсутствие игры и игривости во всем путешествии, которое в принципе было игрой; отсутствие иронического расстояния между говоримым и ощущаемым, являющего для нас театральную сложность и прелесть бытийного подтекста, сводили с ума". Какие, однако, драматурги нервные пошли! Как на западные денежки по всей стране кататься - так они тут как тут, а как под клиентом не суетиться - так им, видите ли, тяжело и неинтересно...
В Монголии, впрочем, Арбатовой и другим драматургам дали понять, кто они и где их место. "Мы распаковываемся на ночлег и с интересом обнаруживаем, что только у нас, русских, нет ни спальных мешков, ни теплых вещей. А климат, извините, резко континентальный, днем плюс тридцать, ночью - пар изо рта.
- Это непонятно, - говорит голубоглазый режиссер Елле, - перед караваном каждому дали подробную инструкцию, - и он достает огромный, шикарно изданный талмуд, в котором с немецкой обстоятельностью и с картинками изложены особенности всего путешествия и список необходимых вещей. Ну, спасибо, Урсик! Ну, позаботился! Неужели нельзя было в Москве сказать ровно одну фразу:
спать будете на голой земле!"
"... Лена ложится в углу палатки и говорит:
- Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая-нибудь тропическая лихорадка!
У нее сильный жар."
"- Ричард, быстро возьми фонарь у Елле и дай мне, - говорю я.
- Зачем?
- У Лены проблемы. Она больна.
- Но это ее проблемы.
- Встать и быстро достань мне фонарь.
- Нет. Ты не дослушала меня. Я устал. Я хочу спать. Я сплю.
Наощупь я ползу в сторону Лены, стараясь никого не задеть. Я не могу объяснить спящему Елле в полной темноте, что мне нужно. Я не знаю слова "фонарь" по-английски. Я выбираюсь наружу из палатки и при свете звезд вижу, что недалеко от палатки лежит Лена, уткнувшись лицом в землю. Я трясу ее, но она без сознания. Ищу пульс и от страха не могу найти, так же как не могу вспомнить, как делается искусственное дыхание. Я поднимаю лицо и будто сверху вижу черную крону равнодушных гор, заросшую цветами долину, игрушечную палатку посередине и двух крохотных беспомощных молодых женщин, валяющихся в мокрой траве в домашних халатах! Я думаю, что в общем так не бывает, что это кошмарный сон или дурное кино, снятое нарочито страшно. Я трясу ее за плечи, и она стонет, и тогда у меня проходит приступ немоты и я ору: "Миша! Миша!" И вопль разлетается и множится в акустике ущелья, и Миша выпрыгивает из палатки, потом приносит одеяло, и мы перекладываем ее на одеяло, и она еще долго не может встать, потому это сильный солнечный удар на фоне упавшего гемоглобина и нервного истощения. И она говорит:
