Тогда исчезло все в один миг: мальчик, подружки, даже семья — все они больше не могли понять ее, все начали бояться, недоговаривать, а потом и вовсе отстранились. Стоило лишь один раз совершенно потерять контроль, тиски были сломлены, чудовище освободилось и начало мучить рассудок, подвергая тело конвульсиям. Так и вышло, что она оказалась там, куда отвозят не маньяков, не преступников, но заключают под стражу сотни таких же безответных существ.
Безответных, потому что они сломались в поисках ответа к загадке своего пребывания на Земле. Она надеялась, что еще не сломалась, но разум все больше заполняло ощущение «змеиной кожи», потоки надежды и отчаяния уравновешивали друг друга, становясь невыносимым месивом даже не мыслей, а диких безысходных ощущений. Дорогой пансион для душевнобольных не шел в сравнение с обычными клиниками, с ними старались обращаться бережно, даже не остригали волосы. Но единицы из «постояльцев» вообще осознавали свое присутствие в мире живых, замкнутые в карцере своей пустоты.
И Лилия тоже уже ничего не ощущала. Смутно помнила долгие разговоры с психоаналитиками по методике Фрейда и прочих, там все спрашивали про ее сны. В них теснилась все та же пуста, черный фон. И сквозь него порой проступали чьи-то черты, кто-то звал уникальной… Кто-то терзал.
Разговоры сменились инъекциями, все равно она не могла вспомнить и проговорить, что привело ее «несчастный высокоразвитый мозг» в плачевное состояние вечного противоречия. Ситуация лишь ухудшалась, будто ее намеренно сводили с ума, хотя она понимала, что это вовсе не так. Она даже радовалась, когда каждую ночь ей давали успокоительное, мозг затуманивался. Начинали прокручиваться затертой пленкой любимые мультфильмы и зыбкие картины раннего детства. На короткие пять или шесть часов она обретала подобие покоя. Но вскоре время сна, действия успокоительных, начало сокращаться, приходилось увеличивать дозу, так как от хронической бессонницы припадки учащались. Вскоре от сознания и «бессознания», как она называла периоды действия лекарств-наркотиков, ее отделяли только краткие минуты прозрения, естественного успокоения, в которые удавалось начеркать торопливо в радостном волнении пару стихов или короткий рассказ. Как ни странно, в период жизни с «тисками на сумасшествии» она никогда и ничего не могла создать. Но самое страшное, что она не осознавала себя больной, она верила, какое-то время еще верила, что в состоянии выбраться сама, найти, точнее, почувствовать Ответ. А он только бесстыже издевался вопросом.
