При томъ же богатые купцы часто бываютъ бездѣтны и не знаютъ, кому завѣщать свои сокровища.
Наука, однако, занималась своимъ дѣломъ, не заботясь объ источникѣ питавшей ее струи. Въ ученомъ дворцѣ съ утра до вечера стройно кипѣла странная работа, мало понятная для непосвященныхъ смертныхъ. Четыре скульптора работали, возсоздавая по полевымъ фотографіямъ и наскоро снятымъ слѣпкамъ точныя фигуры и группы различныхъ индѣйскихъ, негритянскихъ и папуасскихъ племенъ. Въ паровой печи подъ давленіемъ тридцати атмосферъ выжигались зародыши моли изъ одеждъ, привезенныхъ съ Тихо-океанскихъ острововъ или съ береговъ Берингова моря. Въ одномъ углу читались лекціи съ живыми картинами, въ другомъ готовились къ пріему международнаго конгресса, въ третьемъ снаряжали новую экспедицію.
Я имѣлъ въ этомъ дворцѣ особую рабочую комнату и высиживалъ въ ней ежедневно восемь часовъ, окруженный черепами, муміями, недоконченными чучелами собакъ и черными идолами, и, поглядывая на высокій потолокъ надъ моей головой, прилежно описывалъ, какъ на далекомъ азіатскомъ сѣверѣ люди ухитряются залѣзать въ спальный мѣшокъ вмѣстѣ съ жировой лампой и котломъ горячей похлебки. Но эта работа, имѣвшая такъ мало общаго съ земными треволненіями и надеждами, только укрѣпляла мой душевный отдыхъ. Ежедневная порція научной пищи наполняла мое мышленіе, какъ прѣсная діэта, и унимала остатки моего застарѣлаго европейскаго безпокойства, какъ опій унимаетъ безсонницу или зубную боль.
Главная суть, конечно, была въ томъ, что европейскія и, въ особенности, русскія дѣла остались гдѣ-то далеко за океаномъ, за морями, за горами и за тридевятымъ царствомъ.
Слѣдуя въ хвостѣ огромной толпы эмигрантовъ, я убѣжалъ изъ стараго свѣта въ новый, и русское горе-злосчастье, лохматое и неумытое, привычное къ степнымъ дорогамъ и неурожайнымъ нивамъ, остановилось на морскомъ берегу и побоялось соленой воды. Здѣсь, въ Америкѣ, было другое горе, бритое, въ войлочной шляпѣ, которое шляется на корабляхъ, «по морямъ, по волнамъ, нынче здѣсь, а завтра тамъ», какъ поетъ старинная пѣсня, — но оно не знало моего лица, и я не боялся его. Русская жизнь была далеко, за 120 градусовъ. Когда здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, солнце катилось на полдень, тамъ, въ Саратовѣ и Костромѣ, едва начиналъ рождаться разсвѣтъ.
Русскія газеты являлись большими пачками, черезъ шестнадцать дней. Я иногда прочитывалъ номеръ, лишній разъ убѣждался, что всѣ народы, отъ молдаванина до финна, благоденствуютъ и молчатъ, и откладывалъ его въ сторону. Впрочемъ, главныя извѣстія являлись по телеграфу въ забавномъ и уродливомъ видѣ, какъ будто разсматриваемыя черезъ дешевое зажигательное стекло.
