Жизнь въ Красномъ какъ будто воскресла передъ Авдотьей во всѣхъ подробностяхъ, и она почувствовала себя снова той же бѣлорусской бабой, которая когда-то жила въ селитьбѣ коваля Наркиса. Они прожили вмѣстѣ двѣнадцать лѣтъ. На второй годъ Наркисъ захворалъ трясавицей, провалялся недѣлю на лавкѣ и все просилъ холодной воды. А потомъ съ яру упалъ пьяный, чуть кости не выломалъ, тоже лежалъ сколько-то дней. А какъ сталъ поправляться, сказалъ ей тѣми же словами: «Смотри, стерва! Отверчу я тебѣ башку!».
Послѣднія слова Наркиса опять пришли ей въ голову.
«Грѣшно жили!» — сурово подумала она.
— Дрался бы ты меньше! — выговорила она вслухъ, обращаясь къ далекому и уже покойному мужу, какъ къ живому собесѣднику.
Даже передъ лицомъ этой неожиданной смерти она все-таки признавала себя правой.
«Видишь, попрощаться хотѣлъ!» — припомнила она.
Въ горлѣ ея что-то сжалось, она опустила голову на руки и заплакала сперва тихо, потомъ громче.
— Дѣточки мои, дѣточки! — понемногу стала она причитывать. — Позорилъ васъ родной тато! Ходите теперь по чужимъ окнамъ.
И вдругъ ей пришла въ голову утренняя сцена.
«Господи, — подумала она. — А вѣдь я въ десять разъ хуже!».
— Тьфу, тьфу! — она даже плюнула. — Бросила мужа, дѣтей, гадюка, а кого нашла? Бродягу на улицѣ.
Бѣдный Маньковскій уже казался ей подозрительнымъ уличнымъ бродягой.
«Вотъ до чего дошла, — перебила она. — Прямо на улицѣ цѣловаться стала. Отъ живого мужа вѣнчаться хотѣла, безъ попа, по-басурмански, у какого-то судьи!».
Она какъ будто очнулась отъ похмелья, и ей стало тяжело и противно.
«Подлая! — сказала она сама себѣ. — Съ жидами живешь, ожидовѣла совсѣмъ. Помнишь ли еще, какъ лобъ перекрестить? Ты и есть грѣшница, еще хуже Наркиса! — рѣшила она. — Къ церкви дорогу забыла, у исповѣди сколько лѣтъ не была, ахъ ты, некрещеная! „Грѣхъ, грѣхъ, грѣхъ!“ — звучало въ ея душѣ. — Тоже умирать придется, что Богу скажу? Какой я человѣкъ? У жидовъ своя вѣра, у поляковъ своя, а у меня какая? Эхъ ты, жидовская невѣста, — укорила она себя опять. — Польстилась на чужія деньги. Своя душа, небось, дороже!».
Однако, нужно было принять какое-нибудь рѣшеніе. Она опять подумала, что, быть можетъ, дѣти ея ходятъ теперь по чужимъ дворамъ и просятъ куска у полунищихъ сосѣдей, и ей захотѣлось громко завыть отъ жалости.
Антосикъ звалъ ее пріѣхать въ Красное. Недолго размышляя, она рѣшила послѣдовать его призыву. Жидъ забралъ хату, какая-то потаскуха увела корову. Она чувствовала, что это — свое, кровное, и заранѣе готовилась вырвать свою «хижину» и «худобу» изъ самаго горла у своихъ обидчиковъ.
