А потомъ пріѣхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ двѣ лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америкѣ паспорта не надо, и послѣдняя прислуга получаетъ двѣнадцать «далеровъ» на мѣсяцъ.
«Плачутъ теперь дѣточки! — соображала Авдотья. — Клашкѣ девять скоро, а Антосику всѣ одиннадцать… Не ѣвши сидятъ… Тотъ, пьяница, развѣ накормитъ? Одно у него дѣло — драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ…».
«А чтобъ ты не дождалъ, проклятый», подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнѣва, которое копилось у ней за всѣ двѣнадцать лѣтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось черезъ край, какъ брага изъ ушата.
«Иродъ, пьяница!.. — мысленно называла Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа. — Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ тебѣ, собака, сраму на все село!.. Говорила я тебѣ, гадинѣ, убѣгу на край свѣта».
Она невольно пощупала лѣвой рукой правое плечо, гдѣ подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слѣдъ послѣдней ласки коваля Наркиса Бабули.
«Майся теперь! — прибавила она, стиснувъ зубы. — Во дворѣ четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животами управится?… Помирать ты станешь, дуракъ, никто тебѣ и ногъ не прикроетъ!..»
Много побоевъ приняла Авдотья за эти двѣнадцать лѣтъ. Даже тѣло ея одеревенѣло, лишнее мясо сошло съ костей, и краска съ лица, и она выглядѣла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.
«Рождаются же такіе изверги на бѣломъ свѣтѣ! — Молоко, продаешь, гдѣ деньги дѣваешь?… Возжи измочалю объ тебя!..».
«А за что? — спросила себя Авдотья. — Развѣ я тоже не человѣкъ?».
Авдотьѣ понадобилось двѣнадцать лѣтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвѣтъ на него она не дала словами, а своимъ отчаяннымъ дѣломъ.
Теперь Авдотья вспомнила свои послѣдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лѣтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и возжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочкѣ на приданое, а пригодилось на другое.
Авдотья вспомнила, что Клаша въ послѣдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: «Живите съ нами, мамо!» — ибо дѣти догадались, что она хочетъ уйти.
«А что же мнѣ въ могилу съ вами лягти?» — сказала она почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дѣтьми.
«Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!..»
