Наши родители получили последние пенсии. СССР пенсии за рубеж не выплачивал.
Еще раз съездили в Москву в Голландское посольство за визами. Израиль тогда в СССР представляла Голландия.
В посольстве с нами разговаривали вежливо. Там мы не были изменниками. Там всё понимали. Перед входом в посольство нас обыскала московская милиция.
После продажи всего, что у нас было в доме, собрались какие-то деньги. С собой не увезешь, поэтому мы себе могли позволить ездить по железной дороге в спальном вагоне, а по городу — на такси.
Среди евреев, готовящихся к отъезду, распространялись рукописные списки вещей, разрешенных к провозу через советскую границу. Мы собирались продать это добро в Италии и выручить хоть что-то. Купили дорогой фотоаппарат, балетные тапочки-пуанты, пилочки для ногтей, простые карандаши, черную икру, деревянные ложки, набор чертежных циркулей. Сейчас вспоминать это без смеха невозможно. Тогда это было архиважно.
Все! Визы на руках, чемоданы собраны, родители и дети подготовлены. От жизни на полу тошнит. Надо ехать! Мы уезжаем! Без оглядки, без сожаления, без возможности вернуться. Мы уезжаем навсегда!
Сходили на кладбище, попрощались с нашими покойными родственниками. У евреев нельзя по-другому. Попросили у них прощения за то, что покидаем их. Они бы не осудили, мы знаем. Мы не уезжали добровольно. Жить так больше было невозможно. Чтобы мы хорошего не делали для той страны, мы оставались изгоями, во всем виноватыми евреями.
Незадолго до отъезда отец поставил своему старшему брату, Люсиному отцу, памятник в местечке, где они родились. Поехали туда.
— Смотри, — сказал папа, прошептав короткую молитву Кадиш, — запомни, — это наш памятник.
Я запомнил: кладбище было почти разрушено, памятники разбиты или повалены на землю. Небольшая дорожка, ведущая к кладбищу была сделана из еврейских памятников. На кладбище паслись козы местных крестьян. Наш памятник из черного камня, на котором на Иврите высечено имя моего дяди и слова нашей молитвы, стоял один. Попросили Бога, чтобы памятник не сломали.
Проходят годы, и факты меняются на притчи. Новое поколение евреев и неевреев знает об этом понаслышке. Кое-кто заговорил о «колбасной» эмиграции. Когда меня спрашивают: «Не мучит ли меня ностальгия по бывшей родине?» Я вспоминаю того проводника из вагона «Чоп–Вена» и ностальгию как рукой снимает…
Рано утром за нами пришло такси. Доехали до железнодорожного вокзала. Скорый поезд «Москва — Бухарест» должен был довезти нас до Чопа. Там пересадка на поезд «Москва — Братислава». Проводить нас пришло человек десять. Даже провожать уезжающих в Израиль было небезопасно. Прощались надолго. Никто не знал, когда мы еще увидимся и приедем ли мы в Черновцы опять. Холодный воздух перрона забирался под куртку. Прощались почти без слов. Здание Черновицкого вокзала смотрело на нас большими полукруглыми окнами.
