Они сложены гигантской трубой на протяженіи двадцати миль и на высотѣ сорока футовъ надъ землей, и какъ-то не вѣрится, что такая работа была выполнена человѣческими руками, безъ сложныхъ механическихъ приспособленій, которыми мы располагаемъ для собственныхъ построекъ. Человѣчество безмѣрно могуче, и воля его можетъ преодолѣвать косность матеріи, какъ бы однимъ своимъ напряженіемъ, даже безъ помощи сложныхъ машинъ.
Аппіева дорога приводитъ въ Римъ сквозь столь же древнія, почти разрушенныя Капенскія ворота.
Въ современномъ Римѣ три слоя жителей, расположенныхъ рядомъ, другъ подлѣ друга, какъ пласты различныхъ геологическихъ эпохъ. Верхній слой это — живые итальянцы. Они бѣгаютъ по улицамъ съ пачкой фотографій подъ мышкой, хватаютъ прохожихъ за полы и кричатъ раздирающимъ голосомъ: «Синьоръ, синьоръ, купите карточки, полъ-лиры за полсотни, по чентезиму за штуку». Когда «синьоръ» вырываетъ свои полы, они не обижаются и отвѣчаютъ смѣхомъ на крѣпкія слова. Въ нихъ много добродушія и лукавой простоты, но я больше люблю древнихъ жителей города Рима.
Это — картины и статуи. Въ общемъ итогѣ ихъ, конечно, не меньше, чѣмъ живыхъ обитателей вѣчнаго города земли.
Статуи значительнѣе картинъ. Человѣческая форма, перейдя въ мраморъ, отвердѣла и пріобрѣла неподвижность и безсмертіе. Даже черезъ двѣ тысячи лѣтъ, отрытая изъ-подъ груды мусора и разбитая въ куски, бѣлая статуя какъ будто волшебствомъ складываетъ вмѣстѣ свои разрозненные члены и возрождается, возвращая свою прежнюю юность и красоту. Эта красота проста и рельефна, ее можно созерцать съ разныхъ сторонъ, въ ней есть нѣчто сверхъ-человѣческое. Она также неизмѣнна и сіяюще безстрашна, какъ окружающая ее безмолвная и пышная природа. Хрупкая красота картинъ похожа на самую красоту человѣческой жизни. Ее можно разглядѣть только съ извѣстнаго разстоянія, и для того, чтобы оцѣнить ее, нужно, чтобы солнце освѣщало ее самыми яркими и благосклонными лучами. И такъ же, какъ человѣческая жизнь, красота картинъ бренна и непрочна, и на нашихъ глазахъ великая душа Леонардо Винчи исчезаетъ и изглаживается вмѣстѣ съ его фресками, между тѣмъ какъ вдохновеніе античнаго художника еще живетъ и будетъ жить вѣчно въ бѣлыхъ очертаніяхъ Бельведерскаго Аполлона.
Зато, въ самой непрочности своей, картины выразительнѣе и живѣе бѣлыхъ статуй. Статуя стоитъ выше жизни и внѣ жизни, — это памятникъ, эмблема, и даже самыя реальныя и ужасныя группы, Лаокоонъ со змѣями, Галлъ, заколовшій свою жену, Цирцея, привязываемая къ рогамъ быка, встаютъ передъ нами, какъ человѣческая страсть, чудесно схваченная художникомъ въ минуту наибольшаго разгара и застывшая навѣки, какъ трагическая маска, какъ голова Горгоны на щитѣ Аѳины Паллады.
