".
Вышел к карте, показал Тайвань, да еще разъяснил, что раньше эта местность называлась Формозой, а народ тамошний де спит и видит, как бы это ему воссоединиться с "великим Народным Китаем", как это у нас называлось до изобличения маоистских догматизмов и прочих неправильностей. Как уж лектор вышел из положения — не знаю, а мы с дедом пришли домой триумфаторами, и бабушка по случаю моих подвигов открыла новую банку варенья из райских яблочек. И на следующий день дед у себя в пароходстве купался в лучах славы. Всем запомнилось, как его шестилетний внучек обучил горкомовца географии. Предмет для гордости.
Бабушка Надя любила меня очень, "больше жизни", как потом всегда вспоминал дед, но на политико-философские темы, как учительница начальных классов, рассуждать не привыкла. Конечное дело, таких историко-революционных эпизодов, как у деда, в ее жизни и не было. К тому же, у нее, в годы Гражданской войны хорошенькой и застенчивой выпускницы гимназии, было, как я понимаю, свое специфическое отношение ко всем этим злым мужчинам в грязной форме и с оружием, основанное на страхе, как бы не обидели, а не на разнице лозунгов и цвета нашивок. Про такие интересные в дедовых рассказах времена она вспоминала только, как колчаковские офицеры пели на улице по-пьянке шансонетку: "Декольты, декольты, у них разрез до животы…". Зато она читала мне с мальства стихи и пела детские песенки, которых в школе и в альманахе "Круглый Год" не бывало. Помню стишки: "Лягушонок маленький Бьет по наковаленке, И оттуда как из пушки Разлетаются игрушки…", песенку: "Вечер был, сверкали звезды, На дворе мороз трещал. Шел по улице малютка, Посинел и весь дрожал…" и т. д… И "В лесу родилась елочка…" я впервые услышал от нее. А когда я чуть подрос, я с бабушкиного голоса выучил жалостные романсы на стихи Некрасова: "Средь высоких хлебов затерялося…" и "Поздняя осень, Грачи улетели…". А вот с дедом у меня в памяти связана только одна песня, новобранческая "Последний нонешний денечек...". Видно ему, призывавшемуся за жизнь дважды, на действительную в гвардию в 1908-м и на германскую в 1914-м, она очень запала в душу.
Я, как сообразительный ребенок, быстро словил слабину гипертрофированной любви к внучику и хамил ужасно. Достаточно сказать, что я, никогда в жизни не удручавший родителей отказом поесть (скорей наоборот!), приезжая в Молотов-Пермь заставлял Заслуженную Учительницу читать мне вслух книжки Гайдара или на память стихи за то, что я ем кашу. Пару раз по-мальчишески я так нагрубил бабке, что и сейчас воспоминание о этом хамстве заставляет покраснеть и меняет давление. Гипертония моя, кстати, от нее, наверное. Она, всю жизнь проведшая стоя у доски, всегда страдала профессиональными учительскими болезнями: ларингитом и гипертонией с жуткими головными болями. Думаю, что учительницей она была очень хорошей. Сужу не только по ее заслуженному званию и медалям, но и по тому, что помню приходивших к ней с цветами или книжками в подарок выпускников и студентов, у которых она была
