Господи боже мой, да как же я могу быть такой же? Или, по-твоему, совсем не изменилось ничего?
Как человек, как мужчина - я тот же самый.
Чего ты от меня хочешь?
Ничего. Просто: если хочешь уйти, я должен знать. Держать не буду, ты еще молодая.
А ребенок?
Ага. Ребенок. Значит, только ребенок тебя и держит?
Не обижайся, ну не могу, не могу я! Калек я смолоду не выносила: Что мне делать, если нет мочи? Мне тебя так жалко - и все равно: о господи! Ну как мне себя пересилить, когда я с тобой ложусь, как? Не понимаешь ты этого! Я уж по-всякому старалась - и все равно:
Ну хорошо:
Все-таки мы ведь живем как-то, верно? Может, я привыкну со временем, ну, напьюсь или бог знает что еще сделаю. Я уж и у врача была, вдруг что подскажет.
И что врач сказал?
Что он ничего тут сделать не может. Или, говорит, привыкнете, или нет.
А если я просто сижу, тогда тебе не так противно?
Не так. Только если идешь или вообще двигаешься.
И что, очень?
Ужасно.
Ладно.
Что ладно?
Ничего. Просто подумал я: лучше будет, если ты уйдешь.
Куда?
Не притворяйся, будто не понимаешь.
Потом она все же ушла. Они условились, что разводиться не станут, сына она не заберет и душу другим изливать не будет. Сделаем вид, будто ты уехала куда-нибудь погостить, понятно? Когда захочешь, вернешься, это ты знаешь. Так и сыну скажем, а остальное - потом когда-нибудь. Когда подрастет он, тоже пусть едет к тебе когда захочет. Ничего больше придумать я не могу, и ты тоже. Знаю, это большое свинство, но иногда покупай ему что-нибудь, чтобы он знал, что у него есть мать. Деньги я тебе верну. А ему скажу, ты к родственникам уехала, ухаживать за больным.
Узнает ведь он от кого-нибудь.
Тогда придумаем еще что-нибудь.
Пока я, наверно, долго не буду приезжать.
И не надо.
Люди подумают, я тебя в беде бросила.
Ну и что?
Ты-то что скажешь?
Я? Ничего...
И вот они стояли вдвоем в грохочущем, темном переходе между вагонами; тут было холодно, железная пластина под ногами ходила ходуном, мальчик съежился, обхватив себя руками: он совсем продрог. Отдохнем тут немного, сказал отец; прижав к себе сына, он растирал ему спину, плечи. Только здесь и можно было перевести дух; везде был народ, люди с узлами, сумками, канистрами стояли и в тамбуре - ближе к Дебрецену поезд заполнился до отказа. Ну, пошли, спустя некоторое время сказал Балог, немного уже осталось.
В буфете шумела кучка пенсионеров, они успели заложить за воротник, иные пытались петь. Балог подошел, стал подыгрывать на аккордеоне; радости не было предела. Потом, в самую середину песни, ворвался отцов голос: кого я так любил, навеки тем оставлен. Все замолчали; стой, крикнул грузный, с шумным дыханием старикан, стой, давай сначала! Песня была длинная, грустная, потом и мальчик подхватил - отец все подталкивал локтем: когда-нибудь мы свидимся опять. Господи, повидать бы дом еще раз! Откуда ты эти старые песни знаешь, спрашивали у Балога, он только улыбался, потом ответил: долгая история. Давай, давай, мы не торопимся, галдели пенсионеры.
